А собралось волков, невероятное множество. За те несколько минут, что минули от того, как Опанас услышал предсмертный крик животного, и пока на выручку примчались псы, звери успели растерзать и коней, и людей. В клочья!.. Кости и те разгрызли и сожрали. Только кровь на снегу, и лоскуты одежды.
Путников в санях было несколько. На это указывал растерзанный овечий тулуп — вероятно, извозчика. Богатая волчья шуба, на удивление, почти целая. Бахтырец, с искусанными и погнутыми пластинами. Когда-то пышный пуховый платок, куски бархатного платья. Все погрызено, изодрано, окровавлено, изуродовано почти до неузнаваемости.
— Матерь Божья, Царице небесная! — воскликнул кто-то позади Куницы. — Спаси и помилуй души несчастных!
Опанас оглянулся и увидел своего соседа, Василия Муху, молотобойца из кузницы старого Непийводы. На поднятую вблизи города кутерьму понемногу сбегался разбуженный люд. Старшие, глядя на пустые сани, крестились и сокрушенно вздыхали, а мужчины, что помоложе — видя, что натворили волки — хватались за оружие и бросались с топорами и мечами добивать и раненых зверей и тех, что, сцепившись с псами, не смогли убежать.
— И куда ж им, несчастным, так спешно было? — прижалась к мужу Христина, подбежавшая вместе с соседями. — В такую лютую стужу, ночью. Убегали, от кого-то что ли?
— Или весть важную везли, — рассудительно ответил Василий Муха. — Хотя, на кой гонцам в таком разе баба сдалась? Греться в пути? — пошутил скабрезно, но тут же опомнился и виновато закряхтел.
— Раньше и в эту пору можно было безопасно до Галича добраться, — буркнул Опанас. — При Романе Мстиславовиче волки в такие стаи не собирались. И не разбойничали под самыми городскими валами. Совсем зверье страх потеряло. Эх, чего тут зря балакать. Без хозяйского пригляда, все портиться...
— Тише ты, сосед, — тронул Опанаса за рукав Василий. — Следи за языком, если не хочешь, чтобы твои слова до боярских ушей долетели? Твердохлиб, до сих пор в яме сидит. Половину здоровья человек потерял. И что — вступился хоть кто-то? А на тебя, бывшего княжеского псаря, и так все боярские прихвостни искоса поглядывают. Того и гляди — какую-то каверзу учинят. О жене подумай, если своей головы не жаль. Христина ведь пропадет одна…
— Молчу, молчу… — признал правоту соседа Опанас, понимая, что одними разговорами и в самом деле ничего, кроме неприятностей, не добьешься. — Но свое знаю. И дождусь!
— А вот это нужно уметь. Одни уже поторопились, — кивнул Муха на опустевшие сани. — И следа от людей не осталось. Неизвестно за кого панихиду заказывать.
Христина вздохнула и плотнее прижалась к мужу.
— Живет себе человек добрый или злой — безразлично… А потом — раз и все... Ни кто он, ни откуда родом, ни куда спешил? Бобылем век вековал или детей после себя оставил? А то, может, и род их навсегда прервался? — Муха виновато взглянул на бездетного Опанаса. Вот незадача, опять не то брякнул. А потом посопел неловко и отойдя в сторону, поторопился затесаться в другую кучку соседей.
А у Христины слезы так и потекли из глаз. Они у женщин и без того на мокром месте расположены, а тут — такое горе. Опанас и не пытался ее успокаивать. Пусть выплачется, — потом легче будет. Свою беду на людях стыдно показывать, а теперь и причина подходящая, — никто не удивится. Половина баб носами хлюпает, вот-вот в голос завоют.
Именно тогда из саней и раздался тихонькое похныкивание. Все, кто был ближе к месту трагедии, удивленно притихли, не веря ушам. Но словно в подтверждение, что им это не пригрезилось, — из вороха одежды, заткнутого под сидение извозчика, громко заплакало дитя.
— Ой, мамочка! — сплеснула ладонями Христина и мгновенно оказалась у саней. Поискала немного и вытянула на свет Божий годовалое дите.