— Значит, не управился, — прошамкала ведьма и неодобрительно покачала ни разу не чесаной копной седых, похожих на паклю, волос. — Ой, не понравится это Морене, Юхимчик. Ой, не понравится…
— Молчи, Мара! — огрызнулся волколак. — Не зли меня! И так на душе муторно. Жрать давай! Добром прошу. Или пожалеешь! Мне и твои заплесневелые кости в горле не застрянут.
Ведьма хотя и хмыкнула презрительно, все ж отступила на шаг. С оборотнями никогда толком ничего неизвестно. В любое мгновение взбеситься могут.
— Разве же я что? — отозвалась примирительно. — Угощайся... Только у меня, в избе, хоть шаром покати. Печь и та третий день не топлена. Нездоровиться мне. Стара я стала, немощна…
Дальше она не успела договорить, потому что двумя огромными прыжками оборотень очутился рядом и толкнул в грудь так, что ведьма кубарем влетела в хижину, а сам вошел следом. Неудача с ребенком все-таки обозлила его до предела, и он был рад сорвать зло на ком угодно.
Переступив порог жилища ведьмы, потерял бы аппетит и самый ненасытный обжора. Причем, для этого хватило бы одного его вида, уже и не вспоминая о «волшебных» ароматах, издаваемых кошачьим дерьмом, вперемешку с застарелым потом и еще чем-то таким, о чем лучше и не знать. Потому что вся хижина — и стены, и потолок, и единственное подслеповатое, не мытое веками слюдяное окошко, даже пол — как ковром была густо оплетена паутиной, по которой туда-сюда шастали или сидели неподвижно сотни, а, может, и вся тысяча — безобразных пауков. От маленьких — величиной с головку шведской булавки, до огромных, мохнатых кошмаров, никак не меньше гусиного яйца.
Но Юхим был разъярен, голоден и так напуган предстоящей встречей с недовольной богиней, — разочаровавшейся в нем как помощнике! — Брр-рр… — Юхим даже вздрогнул и поневоле втянул голову в плечи.
Пробираясь по этому живому ковру к столу, оборотень молниеносным движением поймал одного из самых больших пауков и отправил себе в рот. Остальные мухоеды, увидев ужасную судьбу своего родственника, так и прыснули во все стороны.
На как попало сколоченном из необструганных досок, хорошо хоть не горбыля, столе паутины было меньше. Но и тут невесомое липкое кружево окутывало столешницу, единственную щербатую оловянную миску и заросшую по самые края разноцветной плесенью, глиняную кружку. Смахивало на то, что за столом у Мары не садились за трапезу с десяток, а то больше лет.
— М-да, — протянул волколак, тяжело опускаясь на скамью, которая аж застонала под его весом. — Со жратвой у тебя и в самом деле не густо.
— А я что говорила, — проворчала Мара, охая и постанывая. Потом громко закряхтела, подведясь с пола. — Третий день хво…
— Слышал, слышал, — оборвал ее жалобы оборотень. — Недомогаешь и все такое. Лучше не морочь мне голову, старое одоробло. В последний раз по-хорошему прошу! Сам ведь найду… Может, я и кажусь глупцом, но обоняния не потерял. Три дня она не ела. Хе-хе. Да ты и полчаса не просидишь спокойно — если какую-то косточку не пососешь, или пирожок не проглотишь...
Он повел дурным глазом по хижине и остановил взгляд на древней сове, которая мирно дремала на печи. От старости птица была уже совершенно глухой, поэтому даже поднятая в избе кутерьма не смогла потревожить ее сон.
— Начну с пернатой дичи. Она хоть и стара, как беда знает что, но мне не впервой. Пищей не перебираю. Мало будет — поймаю твоего Кощея. Уж кто-кто, а этот котяра, иного кабана толще. До сих пор удивляюсь, как мыши и крысы его самого на колбасы не переделали. А затем… — он тыкнул пальцем в старуху, — твоя очередь наступит, бабулька. Веришь — нет? — оборотень щелкнул зубами, что и в человеческом подобии были ничем не хуже волчьих. — Или, думаешь, я шучу?