Мед и пиво варили почти в каждом Галицком доме, но только князь и бояре имели возможность сделать настоящий нектар, соблюдая верные пропорции, — такие, что требовали не менее чем десятилетней выдержки. Поэтому он и цветом, и вкусом, а главное крепостью отличался от простого медка, прошлогодичного разлива, которым обычно угощалась городская беднота. А Найда хотел сохранить ясность мыслей.
— Что так? — поинтересовался воевода, лукаво улыбаясь, хотя взгляд оставался холодным. — Мед не вкусен, или здоровье князя не слишком важный повод, чтобы осушить чару?
— Таким напитком и Боги не погнушались бы, — ответил Найда. — За здоровье Данила Романовича могу хоть гарнец смолы горячей выпить... Но мыслю, воевода, что не только для угощения ты нас позвал. Вот и хочу услышать, сказанное тобой, не сквозь шмелиное гуденье в голове… А на донышко кружки, я всегда успею посмотреть.
— Согласен! — загудел довольно воевода и пригладил усы. — Любо-дорого слышать умные слова, похоже, быть тебе вскоре десятником.
— Гм... — хмыкнул на эти слова тихо сотник, но чуткое ухо воеводы уловило его сомнение.
— Имеешь что-то против этого молодца, Трофим? Говори сразу, пока еще поправить можно...
— Молодой еще, зеленый...
— Ну, — улыбнулся воевода, — это такой изъян, который с годами проходит. Молодой, да ярый... Воздержан…
— К хмелю да, но не в женщинах... У почтенного горожанина жену соблазнил. Поговаривают, что от этого она даже жизни себя лишила.
Найда даже побелел от неожиданной обиды. Еще мгновение — и он бы не сдержался, выкрикнул что-то безрассудное, но в это мгновение послышался полный возмущения голос Одарки.
— Ложь! И как только язык поворачивается человека порочить. Да ведь Ружа лишь его одного любила. А Непийвода купил ее у стариков. А она терпела, горемычная, нелюбимого сколько могла, а как не стало мочи, так и утопилась. Батюшка-воевода! — прибавила, умоляюще складывая на груди руки, — Не дай обидеть невиновного. Его и так судьба боком обошла.
— Ого! — не сдержался Дмитрий, и обвел внимательным взглядом всю троицу. — Видать, парень, еще тот удалец из тебя — коль мужчина обвиняет, а женщина на защиту становится... Но, однако, недосуг мне в те дела вмешиваться... Люди поговаривают, что из хорошего жеребца и конь хороший будет, — промолвил негромко, будто себе самому. — А девушки пусть сами сторожат свои подолы. Верно, Одарко? — спросил насмешливо, не оглядываясь, на служанку, которая притихла, как мышь под веником. Уже и не рада, что рот открыла. — Не до этого нам сейчас... Другая беда грядет — орды Батыя! Дед басурманина не дошел до нас, а вот внуку, похоже, больше удастся. Земли стелются под ноги хану, словно все бесы ада собрались под его бунчук. И если монгольские тумены ступят на Галицкие земли, девицам уже некому будет жаловаться... Если в живых останутся...
Была в этих словах и горькая правда, и грусть, и неуверенность в собственных силах, ибо кому, как не воеводе знать, что ни одному войску еще не удалось выстоять супротив монгола.
Воевода окинул Одарку оценивающим взглядом и помрачнел еще больше.
— Оставь нас, — промолвил неожиданно резко, так что служанка даже вздрогнула и, не понимая чем прогневила боярина, испугано засеменила прочь, — за Одаркой, словно тень, потянулся и глуповатый силач-прислужник.
— Орды монголов стремительно движутся на Киев, и за ними остается лишь пепел от городов русских... — продолжил чуть погодя воевода. — Данила Романович поручил мне возглавить оборону города... А сам отправился в Пешт, попытаться убедить угринов: выступить сообща на Батыя. Даст Бог — остановим... Сюда не дойдут. Однако советую готовиться к самому худшему. Галицкую дружину усилить нужно. Смердов вооружить... Сюда вскоре князя Василька ожидайте. Под его рукой обороняться будете. А может, и Данила Романович с помощью подоспеет... Монголы еще далеко. Месяц или больше минует, пока сюда докатятся.