Королева Нзинга смотрела на него холодно и невыразительно. Затем она сделала знак Чабеле, которая вскочила с пола и выбежала из комнаты. Напряжение спало. Конан вернулся на свое место. Чаша вина снова пошла по кругу, возобновилась застольная беседа.
Конан надеялся, что острый момент прошел. Он постарался утопить свои тяжелые мысли в сладком вине. Он не мог не заметить, что Нзинга время от времени смотрела на него сурово и задумчиво.
Как только Чабела вышла из зала, могучие черные руки подняли ее и быстро понесли. До того, как она успела закричать, ей вставили и закрепили веревкой кляп. А затем на голову натянули мешок. Руки связали за спиной. Ее быстро понесли по коридорам и лестницам в ту часть дворца, о которой она ничего не знала. Наконец, ей развязали руки, чтобы снова привязать над головой к медному кольцу, висевшему на цепи, свисавшей с потолка. После этого ее оставили одну.
После остановки кровообращения в руках, боль в руках пропала, но руки онемели. Она слабо стонала в тихой комнате, моля, чтобы Конан узнал о се положении.
Но Конан сам в этот момент нуждался в помощи. Он лежал на ковре в обеденном зале, глаза его были закрыты, и он храпел, как далекий гром. Хотя он выпил весьма умеренно, его вдруг охватила неожиданная слабость. Он подумал, с усилием собравшись с мыслями, что, вероятно, Нзинга что-то подсыпала ему — но прежде, чем он успел что-то предпринять, его охватил столь глубокий сон, что и землетрясение не смогло бы его разбудить.
Нзинга скользнула по нему взглядом и приказала вынести из комнаты. Затем она поднялась и пошла по коридорам в комнату, где висела Чабела. Пока она шла, ярость разгоралась в ее сердце подобно пламени в треножнике, и в ее суровых глазах вспыхнуло пламя в предвкушении предстоящего.
С головы Чабелы сняли мешок и вынули кляп. Перед ней стояла хищно улыбающаяся Нзинга. Рабыня в ужасе вскрикнула.
— Кричи сколько хочешь, белокожая тряпка, — ухмыльнулась амазонка. — Это тебе нисколько не поможет!
Нзинга оглядела злорадно прекрасное тело, висевшей перед ней жертвы. Затем она отвернулась и выбрала из висевших на стене пыточных инструментов кнут. Шестифунтовый кнут из великолепного хвоста гиппопотама лежал на полу, как свернувшаяся змея. Чабела смотрела на него с ужасом. Королева вновь неприятно улыбнулась.
— Губы Конана никогда тебя не пугали, — сказала она, — так как напугает поцелуй моего любимца. И никогда его руки не ласкали, как приласкает кнут.
— Что я сделала такого, за что вы меня так мучаете?
— Ты отняла у меня сердце Конана с первой нашей встречи, — крикнула Нзинга. — Я никогда не знала такого мужчины. Но его руки сжимали тебя в ласках, его губы оставили пылающие поцелуи на твоей белой груди… Я знаю это… и я воспользуюсь знанием! Когда тебя не будет, он вернется ко мне и будет любить меня всем своим могучим сердцем. Я сделаю его королем Тамбуру — этого не добивался ни один мужчина за тысячу лет! — она щелкнула кнутом.
— Это неправда, — простонала Чабела, — он ни разу не коснулся меня!
— Ты лжешь, но поцелуй кнута вырвет из тебя правду!
Нзинга отвела руку назад и кнут, свистнув, обвил талию Чабелы. Девушка вскрикнула от острой боли. Кнут оставил алый след, из которого медленно сочилась кровь.
Нзинга медленно отвела руку для следующего удара. В комнате было слышно лишь порывистое дыхание Чабелы.
Снова свистнул кнут и крик страдания вырвался у девушки, когда он обвился вокруг ее бедер. С кровавым вожделением, исказившем ее прекрасное лицо, глядела Нзинга на извивающуюся в своих оковах обнаженную девушку. Она ударила снова, теперь ее эбонитовое тело блестело от мелких капелек пота. Вновь вскрикнула Чабела. Королева улыбнулась, облизав полные губы.
— Кричи в свое удовольствие, хилая рабыня! Никто тебя не услышит, никто не осмелится придти и спасти тебя. Конан лежит в глубоком сне, из которого ему не вырваться несколько часов. В целом мире нет никого, кто бы помог тебе!
С дьявольским пылающим лицом амазонка ласкала глазами блестящее от пота и крови тело рабыни, отведя руку для следующего удара. Она собиралась продолжать истязание, пока девушка не умрет под кнутом.
Чабела не представляла себе, что кожа может выдержать такие пытки. Привыкшая к роскоши придворной жизни, она никогда не испытывала настоящей боли. К физической боли присоединились и душевные муки. Как единственная дочь старого любящего короля, она привыкла идти своим путем, редко советуясь со своим царственным отцом. И теперь от ударов кнута ее тело страдало от боли, а душа от унижения.