Еще в отделе Чурин предложил «ошарашивающий», по его словам, план захвата бандитов. Он выглядел так: Анатолий Яковлевич спускается в лаз, пригибается и уходит по горизонтальному проходу в схрон с пистолетом на боевом взводе и там действует по обстановке. Следом за ним для прикрытия должен идти Близнюк, успевший побывать на выездах и проявить себя надежным бойцом.
Киричук внес поправку: вместо младшего лейтенанта Близнюка прикрывать Чурина он пойдет сам. Иначе подполковник ни под каким видом не разрешил бы Анатолию Яковлевичу рисковать собой.
Осторожно сняли с люка ляду. И тут Василий Васильевич увидел довольно широкую шахту, в которой свободно можно уместиться вдвоем. Шепнул пригнувшемуся тут же Турину: «Я пошел первым!» и скрылся по самую голову в землю. Пригнулся, заглянул в полумрак горизонтального прохода, но ничего там не увидел, еле распрямился, тормозя спускающегося Чурина.
Анатолий Яковлевич бесшумно проник в схрон и застал там двух бандитов спящими.
Чурин потом рассказывал:
«Ввалившись к ним, я с чувством произнес: «Слава Украине!» (местный диалект знал хорошо). Они машинально ответили: «Героям слава!» Я сунул под ремень пистолет, вытащил из кармана веревку и начал связывать ближнему бандиту руки. Он спрашивает: «Друже, что вы делаете?», а я в ответ: «Вы что, не узнали меня?» На отрицательный кивок головы ответил: «Я с СБ от Хмурого». И так велик был их страх перед службой безопасности, что они больше ни о чем не спрашивали и не оказывали сопротивления.
Василий Васильевич все это время находился в темноте прохода в схрон со взведенным автоматом, готовый в любую секунду прийти мне на помощь».
22
Перемены в лесной жизни Антона Тимофеевича Сухаря наступали постепенно. По ним он безошибочно судил, с каким успехом продвигается легенда о его жизни, в которую за основу легла все-таки настоящая, хотя и короткая оуновская «служба».
В первые два дня до Цыгана как будто никому не было дела. Он никуда далеко не уходил — не велели, бродил все вокруг да около, не столько наслаждаясь зеленой прелестью, сколько размышляя о тех, кто его окружает. Он жил сейчас среди убежденных врагов, борьба с которыми должна вестись насмерть.
Поначалу за Сухарем откровенно следили. Ел он вместе со всеми, спал где придется, но только не в одиночестве. Однако на третьи сутки после возвращения на постой Хрисанфа с бандой Кушака ему дали не только послабление в передвижении, но и сам Рысь при встрече с удовлетворенной дружественностью похлопал его по спине, что на языке эсбиста означало определенное расположение.
Такое начало порадовало Сухаря. Его к тому же перевели из сарая в дом, где жили Хрисанф с Кушаком и еще каким-то угрюмым типом, который во сне бормотал: «Шифры... Ключ... Шифры...» и путался в цифрах.
Спустя еще несколько дней Сухаря разбудили до света, велели собираться. Удивил его своим появлением Хрисанф — бодрый, без следов сна и обычного недовольства на лице, Странно прозвучала его шутка: «Сухарь черный, сухарь белый, хлеб насущный, не горелый. Поздравляю, Цыган, не пригорел!» В услышанном прозвучало благое предзнаменование. И уж окончательно успокоило Антона Тимофеевича заботливое предложение Хрисанфа побриться. Никак, от Комара отдача пошла. Значит, Дербаш помнит его, прислал, видать, кого-то важного, раз бриться заставляют.
Что он не ошибся в своих предположениях, Антон Тимофеевич сразу понял, когда вошел в занимаемую Рысью горницу. Кроме эсбиста, кстати, одетого не как обычно в белую украинскую рубаху, а во френч с оттопыренными накладными карманами, за столом сидел в сером гражданском костюме волевой, с выразительными крутыми чертами лица мужчина лет сорока. На голове у него слева, возле пробора от шрама, образовалась глубокая залысина, которую он мог бы прикрыть волосами, но оставил на виду.
Именно эта мысль почему-то пришла на ум Антону Тимофеевичу, зрительно сфотографировавшему римско-греческий профиль человека, который, к его удивлению, даже не взглянул на вошедшего.
Нет, не с распростертыми объятиями приехал встретить его посланник, да, впрочем, Сухарь и не рассчитывал на теплый прием.
— Кто вы, назовите себя,— предложил приезжий, только теперь взглянув на Антона Тимофеевича, и сам представился: — Буча.
— Цыган,— ответил Сухарь, не поняв, что тот ему назвал: псевдоним или фамилию.
— Полностью себя назовите, как на миру, и все о себе,— уточнил Буча и разрешил: — Меня здесь можно величать по имени — друже Павло.