Антон Тимофеевич неспешно стал рассказывать о себе, видя, с какой цепкой внимательностью слушает и наблюдает за ним Буча. Подумал: «Это уже что-то значит, коли солидно обставляют мою проверку».
Посыпались вопросы. Обычные, простые поначалу:
— Дети есть?
— Нет, наверное. Я же не женат, а так... если до войны, так чего гадать.
— Вот именно. Давайте кратко, а то мы за неделю не напредположимся. Значит, детей нет. Скажите, знакомых у вас много?
— Нет.
— Попрошу перечислить их на бумаге. Не сейчас, потом. Укажите также места диверсий ваших групп в тылу Красной Армии (кто конкретно участвовали. Кто назвал наших людей из руководства в лагере перемещенных лиц.
— Крутько, он в комендатуре подвизался. Я знал перед войной одного Крутько из наших, переправлял и встречал меня через польскую границу. Спросил этого, не родственник ли. Разговорились. Он, видать, американцу шепнул. Тот обрабатывать меня начал. Ему я напрямую: вернусь на родину, в лес уйду. Сказал о разведшколе абвера, что ОУН направляла, что, мол, меня им лучше побыстрее отпустить. Расспрашивал о немецкой спецшколе, о том, кто учил. Тут я и назвал Дербаша. А американец даже просиял весь, говорит: с такой вашей связью не пропадешь, выходите на нее. И псевдо назвал по секрету — Комар. Обещал дать знать обо мне сюда в верха. Что же мне упускать такую возможность? Для вас я не безродный.
— Конечно. Только, между прочим, Комар никакого американца не знает, должен разочаровать вас.
— Может и не знать, зато о нем известно,— сразу нашелся Сухарь.
— Вы много знаете, друже,— покачал головой Буча.
— Отчего же не знать, если мне говорили.
— Это хорошо или плохо?
— Плохо, наверное. Ведь все великие свершения сотворены во мраке тайны, поэтому грех нам чуждаться ее, она защитница наша,— рассудительно досказал Сухарь.
— Это другое дело,— понравилось Буче.— Вы курите?
— Нет.
— А я бросил. Владимир Антонович не переносит табачного дыма, чует даже от одежды.
«Антонинович!» — вспомнил вдруг точное отчество Дербаша Сухарь.
— Он же сам курил, Володар Антонинович, еще как дымил.
— Такие и не переносят, кто бросил. И чем дальше, тем хуже. А кого вы назвали Володаром Антониновичем? Я сказал, Владимир...
— Того же назвал, кого и вы,— внимательно следил за собеседником Сухарь.— Я его Владимиром не знал.
— Вот как,— постучал пальцами по столу Буча, и на лице его мелькнуло что-то вроде улыбки.— Он уже и сам, между прочим, забыл это псевдоимя.
— Не мог забыть, оно настоящее. Уж если я помню, как он, посмеиваясь, рассказывал там, под Грубешовом в Польше, тонкости своего первого псевдонима Дардер, так сам он вряд ли забыл бы. Разыгрываете вы меня, друже Буча.
— Вовсе нет, друже Цыган. Мне интересно, давайте я расскажу друже Комару подробности его первого псевдо. Ему приятно будет, поверьте.
«В самом деле, он вроде клюнул, расположился, это очень даже здорово может выйти с именем и псевдонимом. Никогда не вспоминал, и вот, пожалуйста, сгодилось»,— промелькнуло в сознании Сухаря, и он охотно стал рассказывать:
— Все очень просто, друже. Он взял окончание имени Володар и начало фамилии Дербаш, получилось Дардер. И уж если друже Комару будете напоминать, то под завязку пошуткуйте, какой потайной смысл выдает его псевдо. А выдает оно «дал деру». Но это так, шутки ради. Мне приятно было вспомнить.
— Мне тоже,— вдруг подал руку Буча.
Антон Тимофеевич заулыбался, считая, что начало проверки он вполне выдержал.
А выдержал он совершенно случайно большее.
— Отдыхай, друже Цыган, весь день можешь спать,— предложил Буча и пояснил: — В ночь уйдем. Дорога у нас трудная.
Хозяйка пригласила Василия Васильевича завтракать в беседку. Обычно она ставила ему по уговору большую кружку парного молока, клала немного хлеба — ел постоялец мало, этого ему хватало до обеда. Обедал и ужинал Киричук в городе, иногда приходил в дневной перерыв отдохнуть немного. А так все время на работе, никогда не прекращал ее и в положенный для сна полуночный час.
Сейчас он увидел на столе сковородку с поджаренным и залитым яйцом мясом, тарелку с солеными помидорами и огурцами.
— Сидайте, кушайте, Василий Васильевич, сынка моего помянем, год как схоронила.
— Сочувствую, Степанида Ивановна. Пусть земля ему будет пухом!
Как нарочно, времени для завтрака нынче осталось меньше обычного, и женщину обидеть нельзя.
— Знал я о вашем горе, Степанида Ивановна, не спрашивал — коснуться боялся. Вы уж извините за эту сухость.
— Какое извинение, спасибо, наоборот... Все думала, сыновей своих привезете,— тяжело вздохнула она,— я бы за ними, как за своими. Что же не едут они?