— «Ненавижу» — слишком сильно сказано…
— У тебя нет позиции ни по поводу абортов, ни по смертной казни. Блин, да ты даже не голосовал… сколько? Двадцать лет?
Я ненавидел звук его голоса. Я легко полемизировал с ним в печати, тратя часы на подбор верных слов, но при встречах лицом к лицу он мог бегать вокруг меня кругами — я не успевал реагировать.
— Но не в нашей компетенции принимать такие решения, — сказал я.
— Я чувствую себя вполне компетентным, — Кликс широко улыбнулся, но улыбка тут же стала покровительственной. — Брэнди, отказ принимать решение — это само по себе решение.
Он читал мой дневник, — подумал я, но тут же отбросил эту мысль. Он был защищён паролем на моём палмтопе, и я в двадцать раз лучший программист, чем Кликс. Хотя он, несомненно, видел, как я что-то пишу на палмтопе, получить доступ к файлу он никак не мог. И всё же эти слова, эти жестокие слова…
Отказ принимать решение — это само по себе решение.
Эти слова сказал мне доктор Шрёдер, когда я говорил с ним об отце.
Отказ принимать решение…
— Это не то решение, которое мне хотелось бы принимать, — сказал я, наконец. В голове всё плыло.
Кликс пожал плечами, потом снова устроился поудобнее на своей кушетке.
— В жизни приходится делать не только то, что хочется. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Мне жаль, Брэнди, но этот моральный выбор придётся сделать нам с тобой.
— Но…
— Никаких но. Только нам с тобой.
Я собрался было возразить снова, но тут, за 65 миллионов лет до возникновения Свидетелей Иеговы, компании «Эйвон» и шумных соседей, раздался стук в дверь.
Мы знаем точно лишь когда знаем мало; чем больше знаем, тем больше сомневаемся.
Иоганн Вольфганг фон Гёте, немецкий драматург (1749–1832)Кликс вскочил со своей кушетки, пересёк полукруглое помещение и подскочил к двери номер один. Он открыл её, спустился по короткому пандусу и выглянул в маленькое окошко в наружной двери. Я последовал за ним и заглянул в окошко через его плечо. За дверью был крутой склон кратерного вала, на кромке которого приплясывал зелёный троодон. Он дёргался, как мексиканский прыгающий боб, пытаясь удержаться на неровном склоне.
Кликс открыл внешнюю дверь и взглянул на животное.
— Чего вы хотите?
Рептилия молчала где-то с полминуты. Наконец, она издала серию низких скрежещущих звуков — словно рвали лист гофрокартона. Кликс обернулся ко мне.
— По-моему, этот не умеет говорить.
Я поскрёб бороду.
— Что он тогда здесь делает?
Звуки разрываемого картона стали тише и мягче. Наконец, из пасти рептилии послышалась английская речь.
— Ничего, чувак, — сказала она, только звучало это больше похоже на «Ничо, чуак».
Я улыбнулся.
— Неудивительно, что он малость тормозной, Кликс, — сказал я. — Этот, похоже, учился языку у тебя. — Я повернулся к троодону. — Здоро́во, чувак! День-ё!
Троодон словно в раздумье уставился в землю.
— Солнце встало, и мне хочется домой[14], — сказал он, наконец.