— Кстати, Римо. У Бьюэлла очень интересная биография. Вас это интересует?
— Нет.
— Прошу прощения, — сказал Смит.
— Не стоит, — ответил Римо.
— Что не стоит?
— Послушайте. Вы спросили меня, интересует ли меня биография Бьюэлла. Я сказал, нет. Надо ли еще больше усложнять?
— Думаю, нет, — помолчав, ответил Смит.
— Ну, значит, решено, — сказал Римо.
— Запомните хорошенько. Этот человек способен развязать третью мировую войну. Он к этому приблизился почти вплотную за последние несколько дней. Ситуация требует принятия крайних мер, — сказал Смит.
— Вы хотите сказать, чтобы я сделал из него паштет?
— Я хочу сказать, что вы должны гарантировать, что он никогда этого не сделает.
— Это одно и то же, — заметил Римо. — Всего хорошего.
Памела Трашвелл была недовольна.
— Прости, пожалуйста, — твердо произнесла она со своим самым хрустящим британским акцентом, — но я еду с тобой.
— Нет не едешь. Я справлюсь один.
— Нет, благодарю вас покорно. Но я сказала: я еду.
— А я сказал: не едешь, — ответил Римо.
— Тогда я созову журналистов и расскажу им обо всем, что происходит. Как тебе это понравится?
— Ты не станешь этого делать.
— А как ты собираешься меня остановить? Убьешь?
— Это мысль, — согласился Римо.
— А как это понравится твоему начальству? — поинтересовалась Памела.
— Когда ажиотаж немного уляжется, они поднимут цену на почтовые марки. Они всегда так поступают.
— Ты говорил, что работаешь в телефонной компании, а не на почте.
— Я хотел сказать, цену за телефонные переговоры, — поправился Римо.
— Ладно, — сказала Памела. — Поезжай. Ты мне не нужен. Я найду попутку и поеду сама по себе.
Римо вздохнул. И почему в последнее время все стали такими упрямыми? Куда подевались женщины, во всем с вами соглашающиеся и поступающие так, как вы этого хотите?
— О'кей. Можешь ехать со мной. Это, похоже, единственный способ не дать тебе вляпаться в беду.
— Только веди машину поосторожнее, — предупредила его Памела.
— Обязательно. Обещаю, — сказал Римо.
А еще он пообещал самому себе, что когда настанет подобающее для этого время и он прикончит Бьюэлла, тогда он просто оставит Памелу где-нибудь на обочине и навсегда распрощается с ней.
Когда они выехали из Малибу и поехали на север вдоль побережья, Памела спросила:
— Почему ты передумал?
— У тебя симпатичная попка.
— Какая идиотская причина.
— Вовсе нет, если ты — любитель попок.
— А кому ты звонил? — допытывалась Памела.
— Маме, — ответил Римо. — Она всегда волнуется, когда я уезжаю из дома надолго. Она переживает о том, как дождь, и снег, и мрак ночи мешают мне вовремя разнести все письма.
— Ты опять про почту, — заметила Памела.
— Не придирайся, — отмахнулся Римо.
Мистер Хамута остался один в доме в Кармеле. Дом стоял между океаном и живописным прибрежным шоссе, растянувшимся через город на четырнадцать миль. Добраться к дому от массивных запертых ворот можно было по длинному извилистому подъездному пути.
Когда Бьюэлл и Марсия уезжали, рыжеволосая красавица спросила:
— А не оставить ли нам ворота открытыми?
— Нет, — ответил Бьюэлл.
— Почему нет?
— Потому что ворота запертые или не запертые — его не остановят. Но если мы оставим их незапертыми, он может заподозрить ловушку. Вы со мной согласны, мистер Хамута?
— Всей душой, — поклонился Хамута.
Разговор происходил в комнате второго этажа. Огромные окна были открыты, Хамута сидел в глубине комнаты, укрывшись от яркого дневного света. Снаружи его видно не было, но он прекрасно видел и дорогу, и ворота, и дорожку от ворот к дому.
— А если он проникнет в дом со стороны океана? — спросила Марсия.
— В доме есть телекамеры, а перед мистером Хамутой стоит монитор, — ответил Бьюэлл. — Он может увидеть все, что происходит и со стороны океана.
Он указал на маленький телевизор, который незадолго до этого установил в комнате. На экране была видна панорама участка тихоокеанского побережья.
— Все это меня вполне устраивает, — сказал Хамута. Он был облачен в строгий костюм-тройку. Жилет был застегнут на все пуговицы, рубашка — белоснежная, галстук завязан безупречно, а узел заколот золотой булавкой. — Вы не желаете остаться здесь и получить удовольствие?
— Там, куда мы отправляемся, установлены телемониторы, подключенные к здешним камерам. Мы все увидим на экране.
— Очень хорошо. Запишите для меня на видеопленку, — попросил Хамута. — Я буду наслаждаться этим зрелищем, когда вернусь в Великобританию.
— Вы обожаете кровь, да, мистер Хамута? — спросил Бьюэлл.
Хамута не ответил. Честно говоря, он считал, что этот молодой американец слишком невежествен и слишком вульгарен, чтобы удостаивать его словом. Кровь. Что он знает о крови? Или о смерти? Этот юный янки создает игры, в которых механические существа умирают десятками тысяч. Разве испытал он когда-нибудь что-то похожее на то возбуждение, которое наступает тогда, когда идеально нацеленная пуля валит живую цель на землю затем, чтобы последующие пули, столь же идеально нацеленные, нашпиговали тело, как рождественского гуся?
Держал ли когда-нибудь Бьюэлл палец на спусковом крючке, смотрел ли вдоль ствола идеального оружия, и в тот момент когда палец с силой в мельчайшие доли унции давит на спусковой крючок, испытывал ли ощущение, что перестаешь быть смертным, а становишься богом, наделенным властью над жизнью и смертью? Что знает это ничтожное существо о подобных вещах — он, с его детскими видениями, воплощенными в фантастических играх?