Он выпил ещё и продолжил, глядя в землю:
— Мы заварили последний выход. Через шесть часов мне доложили, что при раздаче еды пропало 18 человек. Мы организовали поиск. Мы их нашли. Это были родственники. Они все зашли в холодильник, где были мертвые дети, и замерзли там заживо. Потом начались приступы ярости и суицидов. Второе лучше. По крайней мере самоубийцы убивали только себя. А вот те, кому чудилось, что это сосед тот самый, кто топтал его родственника, успевали убить гораздо больше.
Майор снова замолчал и закрыл лицо руками.
— А ты знал, комендант, что под землей звук хорошо распространяется, — неожиданно продолжил Каменев, — В первый день я думал, что мне показалось, но на третий понял, что нет. К третьему дню мы навели жёсткий порядок. Гражданских стало меньше еще на полторы тысячи человек. Но было тихо, очень тихо. А потом мы услышали этот звук. Стоны, крики ужаса, мольбы о помощи. Тысячи голосов. От него невозможно было спрятаться. Он проникал будто сквозь кожу. Ужас. Всё продолжалось минут двадцать, а где-то через полчаса повторилось с другой стороны. Но мы тоже люди, комендант.
Майор снова поднял глаза на Олега:
— Я лично застрелил троих солдат. Сумасшедший с оружием это плохо. Очень плохо.
Он снова замолчал.
— Какие у вас потери, — спросил Олег.
— Что-то около 18 тысяч, — ответил Каменев. Он еще хлебнул из фляжки, убедился, что в ней больше ничего нет, и сказал:
— Теперь это твой крест, комендант, — он достал пистолет и, прежде чем Олег успел что-то сделать, выстрелил себе в висок.
Царёв молча допил всё содержимое фляжки. Затем подошёл и закрыл майору глаза. После этого он приказал пятерым полицейским выйти на улицу. Те, увидев своего мёртвого командира, оцепенели.
— Стройся, — скомандовал Царёв, — они не сразу, но среагировали.
— Тройной залп! — двадцать два одновременных выстрела в воздух трижды озарили улицу. Десять минут они стояли молча.
Наконец Олег решился и вошёл в убежище. У самого входа находился микрофон громкой связи.
— Внимание! — его голос эхом прокатился по убежищу, усиленный сотнями динамиков внутри, — Говорит комендант Кэмпса, генерал-майор Царёв. Прошу вас сохранять спокойствие. Мы начинаем операцию по выходу на поверхность. Прошу не предпринимать самостоятельных действий — мы придём за вами.
Полицейские провели его к зоне распределения продуктов. Он приказал разделить остатки на тысячу равных частей, а сопровождавшим его десантникам подгонять ко входу грузовики.
До утра из убежища выходили люди. Мужчины несли коробки с продуктами и грузили их в грузовик, женщины несли детей. Как только собиралась группа из пятисот человек, она в сопровождении грузовика и отряда военных уходила пешим ходом на восток. Перед отправкой Олег копировал ролик о выживании каждому военному, приказывая изучить по дороге.
С последней группой убежище покинул Олег. Прежде чем уйти, он обошёл все помещения убежища. Хотел зайти в холодильник с трупами, но не смог. Лишь оставил у каждого по свече.
Гнетущая пустота и тишина вокруг. Четыре с половиной миллиона человек погибли в его родном городе за последнюю неделю. О, эти сухие цифры. Просто математика, просто числа. Сильные люди всегда пытались за ними спрятать свою боль. У каждого из них была своя жизнь, свои беды, свои радости. Четыре с половиной миллиона человек! Какие же это сухие цифры! За ними так легко спрятаться. Такой же сухой был и доклад майора. Только цифры, много цифр. Его душа не выдержала понимания всего этого. Каменев не смог дальше с этим жить. Как же это всё…
Он прошёл вдоль холодильников и зажёг свечи. Его никто не видел здесь. «Теперь это твой крест, Комендант!» Олег не мог повторить то же самое. Не мог. Он себе не принадлежит и уже давно. Внезапно нахлынувшие эмоции уронили его на колени. Из глаз потекли горячие и очень горькие слезы. Далекие воспоминания всплыли из самой глубины памяти.
Точно так же он стоял на коленях перед обезображенными трупами отца, матери и сестры. Также текли слезы ручьем. В руки попал нож, обычный кухонный, его он вытащил из тела матери. Слезы текли не останавливаясь. За спиной он услышал шорох. Трое. Смеются. Он обернулся. Молча. Семью уже не вернешь, но отомстить он мог. Они вооружены, но ему терять уже нечего. Несколько шагов вперед, слезы мешают видеть, но это не важно, видеть ему не нужно. Недоумение, страх в глазах, не в его. В его глазах только слезы, они текут не переставая. От одного удара он увернулся, нож перерезал чье-то горло и вонзился в чей-то живот. Под следующим ударом он поднырнул, эмоций никаких, только горечь, горькая горечь. Еще несколько ударов, по десять-двенадцать на одного. Слезы на лице смешались с кровью, с чужой. Мало, слезы не останавливались. Еще четверо появились, что-то кричат. Он словно машина режет и режет. В пятом нож сломался. Он выбросил рукоятку и взял в руки лезвие. Они все умрут, должны умереть. Крови мало, слезы текли и не останавливались. Так не должно было быть. Почему его не было рядом раньше. Еще одно горло, еще одна артерия, а кровью он насытится не мог. Последний в доме попытался убежать, он его догнал, перерезал сухожилия на ногах, затем руки, разделал также, как разделали его отца, на части хладнокровно, поливая своими слезами и кровью — лезвие оказалось коротковато и вонзилось в ладонь. Странно, почему-то он этого не чувствовал. Шорох за домом, в лесу, там еще восемь. Он пошел следом.