— Что случилось, папаша? Если что не так — вон стоит милиционер…
— Пусть присядет, не то жилы на ногах вздуются! — ответил дедушка. — Две большие светлого!
Он кивнул милиционеру и, когда тот подошел, внимательно на него посмотрел:
— Клеофаса Матеяка сын, а? С Замурной улицы?
— Верно, дед, — улыбнулся милиционер.
— Ну так берись, человек, за другую кружку, стоишь, как на свадьбе, а с кем мне выпить?
По радио объявили поезд на Варшаву. Меня охватило беспокойство, только сейчас я заволновался по-настоящему.
Подбежал к отцу. Эту фразу я давно уже приготовил:
— Слушай, голубей я выпустил со злости… я не хотел…
— Каких голубей?
— Моих… наших. Я выгнал их… всех…
— Не стоит сейчас об этом, это не самое важное… Юрек, нет уже времени. Бери чемодан, живо!
Поезд остановился. Щелкая, открывались двери вагонов. На платформе поднялась суматоха. Все бежали в разные стороны, заглядывали в окна в поисках купе посвободней. Мне ничего так и не удалось сказать, слишком поздно… Только сейчас я понял: сказать надо многое! Так быстро пришел поезд…
Я не слышал, что говорил отец, дедушка. Милиционер дал дедушке подержать свою кружку с пивом и помог мне внести чемодан, я пробивался через коридор и, заглядывая в купе, спрашивал, нет ли свободного места, но мне не отвечали; кто-то с кем-то громко прощался; женщина рвала что есть силы кладь, застрявшую в дверях… Каждый совершал тысячу мелких ненужных движений, суетился, нервничал. Какой-то человек назойливо и громко кричал в окошко:
— Алло, бутылку минеральной сюда! Бутылку минеральной! Алло, бутылку минеральной…
Я силой пробился к окну, открыл его и высунулся как можно дальше. Поцеловал дедушку, который обе кружки с пивом отдал теперь милиционеру. Схватил отца за руку, горло у меня свело судорогой, я не мог произнести ни слова…
Крик начальника поезда перекрыл голос, требовавший минеральной воды. Люди немного утихли. Издалека долетело протяжное:
— Готоооооов!
— Папа! Почему вы меня отсылаете? Почему ты согласился, чтоб я ехал?
Поезд тронулся. На нашей станции он стоял не больше минуты. Я все еще держал отца за руку, он шел теперь рядом с вагоном. Мне казалось, что и он не мог в эту минуту найти те слова, которые собирался сказать раньше.
— Отсылаете? Неправда!
Пришлось разжать руки. Поезд прибавил ходу, отец стал отставать. Крикнул:
— Юрек, да ведь ты сам хотел!..
Я отодвинулся в глубь вагона. Отец сделал еще несколько шагов и остановился: кончился перрон. Он вытянул руку, однако прощального взмаха не последовало, казалось, прерванный на полуслове, он выскажется сейчас до конца, но поскольку высказаться возможности не было, терял смысл и этот жест прощания.
Один из пассажиров заговорил со мной, но я так и не понял, чего ему нужно. Я не видел станции, которую мы проезжали, не видел на перроне никого и ничего. Все отдалилось, и только фигура отца, замершего с поднятой, как бы вытянутой рукой, не уменьшалась, а росла, приближалась, заслоняя собой все, была рядом, у самого окна…
Станция исчезла из глаз, колеса застучали по стрелкам, поезд мчался теперь в пологой выемке и, огибая город, описывал широкую дугу. Видны были еще ближние дома, а потом уже только башни костела. Я знал, скоро мы проскочим мост, тогда появится шахта и весь Божехов будет как на ладони, будто разложенный на огромной миске. Я не отходил от окна.
Сейчас машинисту придется сбавить ход, и я увижу, наверно, кусочек пруда. Мы замечали, купаясь, что поезда в этом месте сбавляют ход, может, поворот слишком крутой. Вот уже тормозит…
Солнце бьет в глаза, оно над самым городом, больно смотреть. И вот открывается Божехов: вдали, будто уменьшенные, проходят панорамой терриконы, вытяжные стволы шахт, деревья, заслоняющие крыши городка, склоны меловых холмов… Уже видна дорога к развалинам замка. Сейчас она пересечется с железной дорогой. Шлагбаум будет опущен, возле будки уже наверняка стоит сторож с флажком… Столько раз я это видел, но чаще с другой стороны, когда приходилось пережидать поезд. А теперь я в вагоне. Может, на переезде дежурит сегодня старик Дерда? Тогда я крикну ему: «До свиданья, пан Дерда!» А он, наверное, не услышит. Только до свиданья ли?..
Поезд все еще сбавляет ход. Божехов уже исчез, его заслонили деревья. Только трубы шахты торчат вдалеке. Раз, два, три, четыре… Зачем считать? Ведь я хорошо знаю, что их четыре. Переезд!
Впиваюсь руками в окно. Нет! Это не обман зрения! Три велосипеда лежат на обочине! А за шлагбаумом — они. Махают руками. Эльжбета! Толстый, Збышек… Хочу что-нибудь крикнуть, но не знаю что. Хотя б одно слово, одно… А те кричат, но поезд заглушает голоса. Переезд остается позади. Эльжбета срывает с себя косынку, размахивает над головой. Хвост вагонов на повороте заслоняет собой все, выгибается позади…