Хатынов не скоро пришел в себя, а когда очнулся, увидел в небе луну. В ее свете нежно сверкала земля, будто тонкий ледок искрился в лучах солнца. Ивану было легко, боли он не чувствовал. Ему показалось, что хватит еще сил у него, чтоб продолжать дальше путь.
— Ну вот, — сказал, улыбаясь, Бабкин, — теперь заживет ранка, обрастет мясцом.
— Ты кто? — спросил Иван.
— Солдат. Своих догоняю.
— Вижу, что солдат. Санитар, что ли?
— Что он, санитар-то? — усмехнулся Бабкин. — Я, брат, может, к медицине с детства рожденный. Я в полку всех лечил, к доктору не идут, ко мне бегут: «Вылечи, Кузьма», — и лечил. Я, брат, любую болезнь исцелял и тебя вот вылечил.
— Правда, — сказал Иван, — как рукой сняло…
— Это я, брат, наговоры знаю.
Бабкин говорил тихо, снисходительным голосом. Был он худ, узкоплеч, и необыкновенно маленькой казалась его стриженая продолговатая голова с узеньким морщинистым личиком. Странно было видеть на этом лице большие и глубокие, впавшие в орбиты глаза. Пахло от Бабкина табаком, потом и еще чем-то резким, напомнившим Хатынову запах овчины в избе. Иван вдохнул этот запах и подумал с тревогой: «Надо идти». Ему показалось страшным, что он мог остаться один здесь, в нескольких километрах от наступающих немцев, и найти смерть, так и не побывав снова в родных местах.
— Идти надо, — сказал он и, стараясь не дышать, чтобы не потревожить рану, стал подниматься с земли.
Но идти он не мог. С первым же шагом заныла грудь, будто облили ее кипятком. Тонкая пленка, уже покрывшая ранку, не вынесла напряжения и лопнула. Теплая кровь, как скользкий паук, поползла по животу к ногам.
— Держись за меня, — сказал Бабкин, подхватил Ивана и попробовал было взвалить его себе на спину. — Держись, солдат!
— Не могу… — сказал Иван и, охнув, снова опустился на землю.
Он слышал тихий голос Бабкина и, хотя знал, что не сможет сейчас подняться, не хотел, чтобы Бабкин понял это. Мысль о том, что тот может уйти, оставить его одного, пугала Ивана. Морщась от боли, он сказал:
— Я сейчас… я быстро… погоди…
— Погожу, — ответил Бабкин, — лежи…
Иван поудобнее пристроил голову на шинели, которую подложил ему Бабкин, и старался не шевелиться, чтобы не потревожить тупую боль во всем теле.
Бабкин порылся в карманах, высыпал на ладонь табак, свернул цигарку и закурил. Курил он медленно, прислушиваясь к тяжелому, порывистому дыханию Ивана.
На обочине дороги тускло белела в лунном свете полынь, влажно светились листья на кустах. Горько пахло осиновой корой.
Бабкин выкурил цигарку, потушил ее, плюнув на пальцы, и сказал:
— Может, я понесу тебя, давай попытаемся…
Но он не услышал, что ответил ему Иван: неожиданно налетел ветер, шевельнул листья деревьев и принес откуда-то глухой стон. Бабкин вздрогнул, привстал настороженно. Стон повторился.
— Кто это? — тревожно спросил Иван.
— Тише, — сказал Бабкин. — Никак, баба стонет!
Кто-то снова застонал. Потом стон перешел в закатистый бабий крик.
— Ты лежи тут, я погляжу, — сказал Бабкин, взял винтовку и убежал.
На освещенной луной дороге, в пространстве между кустами, он увидел женщину. Она появилась откуда-то сразу, словно поднялась с земли, и шла, шатаясь, широко расставляя ноги.
— Чего кряхтишь? — окликнул ее Бабкин. — Помирать собралась, что ли?
Женщина остановилась, задыхаясь, словно после долгого бега:
— Откуда ты, дьявол?
— Чего орешь, спрашиваю? Подбили, что ли?
— Уйди прочь, слышишь! Уходи, окаянный!
Она заохала и, прикрывая руками живот, тяжело уселась на дорогу.
Бабкин подбежал к ней и вдруг растерянно забормотал:
— Да ты, никак… Ой, не вовремя!.. Что же мне с тобой делать?
— Господи, матушка-заступница… помоги, господи, — раскачиваясь из стороны в сторону, стонала женщина.
Иван прислушался к ее голосу и узнал давешнюю Настю. «Уцелела», — подумал он.
— Наклонись, я тебе в глаза наплюю, — кричала Настя, — наклонись, бесстыдник.
Бабкин наклонился и спокойно сказал:
— Я фельдшер, чего орешь… Слышишь, фельдшер Кузьма Бабкин.
— А коли фельдшер, чего стоишь! — Настя встала на четвереньки и быстро, по-кошачьи, поползла вдоль дороги.
— Сюда ползи, сюда, — спрыгнув в канаву, крикнул Бабкин изменившимся, не своим голосом.
Мыча, как теленок, она послушно сползла к нему…
Иван прислушивался к Настиным крикам, и ему было странно, что с каждой минутой ее голос и голос Бабкина становились все тише и тише, а вместо этого в ушах нарастал беспрерывный глухой гул. И чем сильнее становился этот гул, тем труднее было дышать. Грудь наливалась тяжестью, немела. Иван лежал, закрыв глаза, он чувствовал, как постепенно стынут, немеют его ноги, и ему было приятно это, потому что он переставал ощущать их тяжесть. Безразличие, успокоенность овладевали им, он снова подумал о смерти.