Петр Сергеевич ударил ладонями об стол:
— Довольно! Никаких выяснений. Я верю Чуринову. Верю! И этого для меня достаточно. Надо больше верить людям, благодетельница моя! Возмутительно! Злой, подлый человек накатал анонимку, клевету, а мы уже готовы в милицию звонить…
Амалия Викторовна даже побледнела, с ужасом посмотрела на Петра Сергеевича.
— Боже, что вы говорите! — воскликнула она и почувствовала, как глаза налились слезами. — За что же, Петр Сергеевич?
Она отвернулась к окну, чтобы не расплакаться, но слезы уже лились сами собой. Петр Сергеевич испугался, суетливо закружился вокруг нее, приговаривая:
— Ну, ну, еще этого не хватало. Успокойтесь, ради всего святого. Простите, сказанул сгоряча глупость. Все нервишки, нервишки. Лечить надо. Голубушка, Амалия Викторовна, перестаньте, а то и я заплачу.
Она печально улыбнулась, промокнула платочком глаза и устало сказала:
— Ничего, Петр Сергеевич, не обращайте внимания. Наверно, правда, нервы пошаливают. Извините, пойду.
Она взяла со стола письмо, повертела в руке и грустно покачала головой:
— Что же, разорвем и бросим в корзину…
Петр Сергеевич ухватил ее за локоть, сказал и ласково и требовательно:
— Да, да, в корзину. И никаких выяснений, никаких проверок. Верить надо в человеческую чистоту.
— А если ошибемся, Петр Сергеевич?
— Все равно верить. Вера возвышает, подозрение унижает и тех, кого мы подозреваем, и нас самих. Идите, голубушка. А это… в корзину, в корзину.
— Хорошо, Петр Сергеевич. — Амалия Викторовна улыбнулась ему своей мягкой, доброй улыбкой и ушла.
Ей было легко. Бог с ним, с этим письмом. Она устала уже думать о нем. Почему всегда она должна больше всех беспокоиться? Зачем? Даже если откроется истина и письмо окажется правдивым, она отвечать не будет. Совесть ее спокойна. В конце концов директор все-таки Петр Сергеевич.
Амалия Викторовна подумала так и сейчас же поморщилась — ей стыдно стало от этих мыслей: ничего еще не произошло, а она уже как будто выгораживает себя. Все равно спросят одинаково со всех, а с нее, как всегда, даже больше. Но, может быть, ничего не произойдет. Может быть, письмо это действительно клевета. «Может быть…» Одно только «может быть». Нет, лучше не думать. В корзину так в корзину.
Она скомкала письмо, решительно бросила его под стол в корзину для мусора.
У Амалии Викторовны было сегодня три урока: два — русского языка и один — литературы. Уроки русского языка она любила меньше, но даже занятия по литературе прошли в этот день вяло, неинтересно. Амалия Викторовна не сумела завладеть вниманием класса и чувствовала сама, что говорит невыразительно, путано, многословно. Она сердилась на себя, на учеников и к концу третьего урока так устала, что, добравшись до своего кабинета, заперла дверь и легла на диван отдохнуть.
Мысль о письме не давала ей покоя ни там, на уроках, ни здесь, в кабинете. Чем больше думала Амалия Викторовна, тем больше убеждалась, что Петр Сергеевич неправ. Нельзя от этого отмахнуться, никак нельзя. Долг педагога, советского человека велит ей разобраться во всем. Позиция Петра Сергеевича, интеллигентская, граничащая с равнодушием, с примиренчеством, ей не к лицу. Она не может, не имеет права пройти мимо зла. Честь советского учителя должна быть незапятнанной, чистой, как кристалл. Тот, кто опозорил это высокое звание, не может остаться безнаказанным. Если же Чуринов невиновен — тем лучше. Но правда должна быть выяснена.
Амалия Викторовна вспомнила утреннюю встречу с Чуриновым. Сейчас она была уверена, что и разговор их был не таким уж шутливым и что лицо у Чуринова было тревожным, неискренним. Его вопрос «Я в чем-нибудь провинился?» и слова «Вы меня еще плохо знаете» не могли быть сказаны просто так, за ними скрывался особый смысл, желание прощупать почву.
Так думала Амалия Викторовна и теперь уже знала, как должна поступить. Решение пришло. Сомнений больше не было — она исполнит свой долг. И сразу наступило душевное равновесие.