Но ничего не видно, глаза устают, и надежда меркнет в наших душах.
Вдруг один из товарищей по несчастью, тот самый, который крикнул нам, что приехал сам государь, начинает угощать свою голову кулаками:
— Вот тебе! Вот тебе за жадность! Господи!
В остервенении он рвет на себе пиджак; из кармана вылетает толстый бумажник. Это более раздражает несчастного:
— А, это вы, подлые! Все вы! Вот же вам!
Он разрывает бумажник, выхватывает оттуда пачки сторублевых ассигнаций и принимается мять их, рвать, давить каблуком; потом он выхватывает из другого кармана пук процентных бумаг, рвет и их на мелкие клочки, и все время при этом плачет навзрыд и далее как-то рычит.
Мы стоим, глядим на все это и ничего не говорим, ничего не делаем, хотя перед нами уничтожается целое состояние. Впрочем, к чему оно теперь нам или кому-либо в Петербурге? Пусть рвет, пусть натешит свою душеньку в последний раз!
Разорвав бумаги и разметав даже их клочки, он грозит кому-то кулаками, сыплет ругательствами, затем кидается ничком и бьется головою оземь. Кто-то пробует утешить его:
— Ну, что ж делать! Вместе бежали, да не добежали.
Рыдавший приподнялся и зарычал:
— Уйди ты, сделай милость! У, дьявол!
И он помахал кулаком вслед ушедшему поезду.
— Чего ж ты ругаешься-то? — флегматично спросил утешитель.
— Как него? Да пойми ты, дурья твои голова, что я уж был на поезде.
— Ай, ай! Чего ж ты слез?
— Вот за этими дьяволами.
И он снова набросился на деньги. Но это был последний взрыв ярости; после него бедняга утих, осовел и как-то машинально, покорно сталь отвечать на вопросы.
Оказалось, что поездов не было потому, что, как мы и предполагали, машинисты сначала отказались ехать в Петербург. Но государь, узнав об этом, сейчас же приказал нарядить возможно больше поездов, чтобы с одной стороны пристыдить трусов, а с другой — наблюсти за исполнением своего приказа. Сам отправился на своем поезде сзади. В Петербург поезда пришли 27 июня около 9 часов утра, и сейчас же была разослана полиция и поездная прислуга дли расклейки объявлений и вообще для оповещения жителей Петербурга. Рассказчик узнал об этом лишь вечером и сейчас же отправился на вокзал, но, сидя уже в вагоне, вспомнил, что оставил дома деньги. Заручившись, по его словам, обещанием кондуктора, что еще подождут четверть часика, он по- бежал домой.
— А тебе куда домой-то бежать?
— Да на Казанскую.
Спрашивавший даже засвистал.
— Так это ты в четверть часа располагал пробежать взад-назад? Это и лихачу, пожалуй, не сделать.
— Да я удумал, еще подождут.
— Откуда же у вас такие деньги взялись? — спросил другой, видимо, любящий проникать в глубину вещей.
— Артельщики мы, при банке состоим.
— Угу! — пробурчал любопытный.
— Из Москвы, сказывают, бежит народ, страсть как! Совсем пусто стало.
— Будет пусто, коли можно уйти. А нам некуда.
— Теперь пропадать будем.
И говоривший с мрачным видом уставился в свои сапоги, как будто видел их в первый раз.
— А вы царя видели? — полюбопытствовал еще один.
— Да как же: вот как вас вижу. Вышел он, заступник наш, из вагона, стоит эдакий печальный, печальный. Приказал, чтобы всех на царский поезд пущали. Народа там набралось! Страсть! И как завидят его, сейчас «ура» кричат!
— Ах, как же это ты, братец мой?
XXVIII
На меня это происшествие произвело самое тягостное впечатление. Все эти дни после взрыва паровоза я чувствовал странное равнодушие к вопросу о спасении. Объяснить это можно было, скорее всего, покорностью судьбе: коли нельзя спастись, так что ж делать? Не браниться же, как этот артельщик!
Но вот блеснул луч надежды, и во мне пробудилась неукротимая жажда жизни, такая жажда, что я готов был повеситься или утопиться, лишь бы не испытывать этой жажды, а, главное, горчайшего сознания невозможности ее удовлетворения.
Мы с Ниной отделились от группы, продолжавшей оживленно беседовать о колоссальной глупости жадного артельщика, и пошли себе без всякой определенной цели прямо по рельсам к Обводному каналу.
Все деревянные строения по обе стороны пути уже выгорели, но огонь перекинуло за Обводный канал, и там пожар еще продолжался.
У моста на будке было приклеено объявление, то самое, которое я час тому не дочитал. А, может быть, там что-нибудь интересное! Делать нечего, дочитаю уж. Но теперь я уж медленно, даже слишком медленно прочел: