– Коли все ладно будет, – не прекращал свой монолог дядька Ефим, – то так и быть, отдам за тебя Фроську! Ну а чего, ты нам не чужой, а коли выйдет с тебя толк, так чего бы и не породниться?
Надобно сказать, что тема эта была для Ефима больная. Так уж случилось, что жена его исправно рожала ему дочерей, и лишь последний ребенок оказался мальчиком. Впрочем, Мишка – так назвал сына Ефим – был еще очень мал, а четыре дочери подрастали и обещали скоро стать невестами и разорить родителя на приданом. Старшая, Ефросинья, была ровесницей Федьки и, по понятиям родителей, вполне взрослой для замужества, вот только женихов вокруг не наблюдалось. И то сказать, круто Смута прошлась по Руси: кто погиб, кого в полон угнали, кто и вовсе неизвестно куда делся.
Так что Федька был вполне подходящим женихом, особенно если отцовское поместье за ним останется. Мысль же, что у сироты может быть на этот счет свое мнение, Ефиму и в голову не пришла. Федор же помалкивал и виду не подавал, что в округлившейся и, чего уж там, похорошевшей Ефросинье видит скорее сестру, а не будущую жену. Хотя, конечное дело, против воли опекуна не попрешь, да только сердцу ведь не прикажешь… Так уж приключилось с новиком, что пришла беда, откуда не ждали. Еще летом, когда в церкви шел молебен о ниспослании одоления над безбожным супостатом, заприметил новик, молившийся вместе с семейством Лемешевых – так прозывались его опекуны, – пригожую девицу, стоявшую подле совсем старой уж боярыни, и… пропало сердце молодецкое. Тетка Лукерья, заметив интерес парня, пояснила ему после церкви, что это старая боярыня из рода Вельяминовых, некогда сильного и знатного, а ныне совсем захиревшего. От многочисленных и богатых вотчин осталась у них одна лишь деревенька в семи верстах, в которой она и проживает вместе со своей племянницей, единственной уцелевшей из всей ее многолюдной когда-то родни.
– А девица-то сия, – продолжала тетка, – сказывают, горда вельми и своенравна. Люди говорят, грамоту знает и книги читать любит, а на что оно бабе-то? Хоть за князя выйди, хоть за боярина, хоть за сына боярского, а доля-то у бабы все одно бабья!
– И что же, они совсем одни живут? – спросил, не утерпев, новик.
– Что, Феденька, али приглянулась девица?.. – протянула певучим голосом вредная Фроська, и все сестры дружно засмеялись над сконфузившимся парнем.
– Цыц вы, сороки! – строго прикрикнула на дочек мать и продолжила – Одни, Федя. Сказывали люди, что у брата боярыни, окольничего Ивана Дмитриевича, был кроме Аленушки еще и сын старший, да сгинул где-то.
«Так ее Алена зовут», – сообразил Федька, но вслух ничего говорить не стал, чтобы не нарваться снова на ехидство Ефросиньи. С тех пор настала у парня на душе такая болезнь, от которой и снадобий не хочется. Целыми днями, сказавшись, что ушел на охоту, кружил он вокруг Вельяминовки в надежде увидеть Алену. Дворня скоро заметила Федьку, и за малым делом не спустили на него собак, но он, поняв, что обнаружен, пустился наутек.
Познакомиться ему все же удалось, когда боярышня пошла вместе с деревенскими девками по малину. Как это нередко бывает, хохочущим неизвестно отчего девушкам внезапно почудилось, что в кустах сидит какой-то зверь, и они с визгом кинулись в разные стороны. Единственной, кто сохранила хладнокровие, была Алена, внезапно выхватившая откуда-то небольшой, но ладный пистоль и направившая его на кусты. Федьке, который, собственно, и был этим «зверем», пришлось снять с себя шкуру подстреленного еще по зиме волка и крикнуть девушке:
– Не стреляй, скаженная, подстрелишь еще!
– И подстрелю! – подтвердила Алена. – Ты почто озоруешь?