А вот когда Куропаткин неожиданно начал вдохновенно вещать голосом Левитана о кантовском демиурге, что явился зодчим материи миров и его отличии от Творца мироздания, я чуть не потерялся. На одно мгновение показалось, будто Куропаткин читает меня, словно открытую книгу и прекрасно знает, кто я и зачем я здесь. Но очень быстро откинул эту бредовую мысль. Паранойя паранойей, но нельзя же так пугать, блин…
Вот что значат взрывные ассоциации при нестабильном нейрогормональном профиле! Я уж подумал, грешным делом, что Куропатки засланец Хранителей и провоцирует меня. Постепенно удалось перейти в режим диалога, добавляя всё больше информации из реферата. Как-никак не зря же я убил на него столько времени в библиотеке.
Стараясь сохранять невозмутимое лицо, кое-где я безбожно привирал, подтаскивая собственные мысли, а точнее, подсмотренные или подслушанные уж и не помню где, пытаясь аргументировано украшать выдвинутые в споре постулаты.
Вопросы по реферату, как и второй главе учебника, пересказанной мной практически наизусть, дополнительных проблем не вызвали. Куропаткин слушал внимательно, явно сопереживая и прокручивая в своей голове, украшенной слегка взлохмаченной седой шевелюрой, мои ответы. Ну и на закуску, когда две преподавательницы уже откровенно уткнулись в свои записи, мы перешли к третьему вопросу.
Об эвтаназии в девяностых я помнил только одно: сейчас она законодательно признана только в Голландии, вернее, признана приемлемой. То есть, вилами по воде писана. Не эвтаназия, конечно, а её законодательная основа. Сами регламентирующие законы начнут появляться лишь в середине девяностых и далее зависнут до конца десятых годов двадцать первого века. Вот от этого факта и решил отталкиваться, как от трамплина перед спортивным снарядом, внимательно следя за реакцией Куропаткина, постепенно вплетая в свой ответ и религиозные, и биоэтические, и даже подходящие литературные аспекты.
Про литературу я очень вовремя вспомнил, так как обычного материала об эвтаназии у меня было кот наплакал. Вернее, его не было вовсе. А тут на память неожиданно пришёл Иван Антонович Ефремов с его «Часом быка». Те самые Храмы Нежной Смерти, куда определяли тормансиане своих короткоживущих кжи. Едва я произнёс название романа, как глаза Куропаткина вспыхнули. Похоже, ещё один фанат. Это я удачно приплёл!
Вскоре доцент не удержался и начал приводить контраргументы эвтаназии о христианской морали, довлеющей в обществе многих цивилизованных стран Европы. На что я на голубом глазу возразил, что помимо христианства в этих странах происходит эволюция капиталистического подхода, доводимая в перспективе до абсурда, когда ценность человеческой жизни стремится к нулю. Кое-что о свободах, в том числе и о гендерной идентификации. Судя по заинтересованному лицу доцента, кое-что явилось для него подлинным открытием. Ещё бы, дядя, железный занавес ещё не так давно поднят, чтобы иметь всю информацию о забугорье.
Я говорил уверенно, так как знал абсолютно точно, куда придёт это «христианское» общество в итоге. К эвтаназии психических, а также бедных людей, на которых государство не станет желать тратить лишнего цента.
— Чем вам не кжи Торманса, Сергей Александрович? — вопрошал я в праведном негодовании, понимая, что уже почти достиг своей цели и доцент мой, со всеми потрохами. Куропаткин печально вздохнул.
— Гаврила, вам разве не страшно жить с такими представлениями о будущем? — устало спросил он, захлопывая экзаменационный журнал.
— Вопрос не в страхе вокруг, а в звёздном небе над головой и моральном законе внутри нас, дорогой мой Сергей Александрович… — где же не сплагиатить, как не на экзамене по философии.
— Луговой, ты что с доцентом сотворил? — поинтересовалась Сапфира Султановна, разглядывая жирную пятёрку с восклицательным знаком, выведенную Куропаткиным в ведомости по экзамену.
— Поговорил по душам о души, да так, что за душу взяло.