2. Двоечники платят в двойном размере.
3. Старики обслуживаются вне очереди.
а) При желании» если им нездоровится, они могут вызвать меня на дом. Прибегу сию минуту.
4. Плачущие детишки будут выгоняться вон, чтоб не росли трусами.
Администрация: главный мастер-парикмахер
Пока я ходил в трауре, мои односельчане, оказывается, здорово обросли. Работы было много, однако я быстренько справился с ней. Ведь в проворстве и ловкости мне не откажешь. Но, видно, в спешке, я допустил грубую, непоправимую ошибку, за что и был справедливо наказан.
Дедушка Уста бува, будучи еще живым, налил, оказывается, в стакан какую-то ядовитую жидкость против мух. А я, раззява, принял ее за воду с хлоркой и прополоскал в ней для дезинфекции все свои ножницы, расческу, бритву… И вот у всех в кишлаке, кого коснулись мои инструменты, на голове, шее, лице стали выскакивать какие-то болячки. Я и так отбрехивался, и сяк, а под конец стало невмоготу: навесил на двери замок и навострил лыжи. Отсижусь дома, пережду бурю в подвале или на чердаке, решил я.
Печальное прощание с бабушкой
Я полеживал в тепленькой постели, ленясь вставать, и старался думать о всяческих приятных вещах. Вдруг калитка начала сотрясаться от сильных ударов, как барабан взбесившегося музыканта.
— Кто там? — крикнул я, высунув голову из-под одеяла.
— Открывай, дружище. Это я — Закир, — донесся знакомый голос. Признаться, нет у меня на свете друга более верного, чем Закир. Во всех случаях жизни бывал он рядом со мной, умел прощать многое. Даже шмякну, бывало, по несдержанности его по лбу, а он тут же участливо спрашивает, не отбил ли я себе руку?
Я выскочил из постели и устремился к калитке.
— Дома никого нет? — был первый вопрос Закира.
— Нет. Девчонки в школе, родители — на работе.
— А ты сам?
— Сам? Как видишь, дома. Болею.
— Это хорошо, дружище, что болеешь. Если можешь, поболей еще денька три-четыре.
— Это почему же?
— Дружище, к нам прислали нового парикмахера. Он велел мне пойти позвать тебя…
— Новый парикмахер? — вскричал я, бросаясь в дверь.
Все оказалось верно. У нашей парикмахерской сидел незнакомый человек. На коленях он держал небольшой чемоданчик, один угол которого, верно, прогрызли мыши. Человек мурлыкал себе под нос песенку про красавицу Лайло.
— Ассалому алейкум, — поздоровался я с ним со всей возможной вежливостью.
— Это вы и есть Хашимджан? — спросил незнакомец, не отвечая на мое приветствие.
— Так точно.
— В таком случае я попросил бы вас открыть дверь.
— Слушаюсь.
Новый парикмахер вошел в помещение, засунув руки в карманы, стал ходить туда-сюда, заглядывая в каждый угол. При этом он продолжал насвистывать свою песенку: «О Лайло, Лайло, моя незабвенная».
— Так вот, дорогой мой молодой человек, — сказал он, перестав, наконец, свистеть. — Для начала снимите эту безобразную вывеску над дверью. Кто это такой вообще ваш Уста Акрам? Кто позволил назвать его именем целое государственное учреждение?!
— Это был мой учитель. Вот!
— А у вас есть специальное разрешение на то, чтобы назвать парикмахерскую его именем?
— Нет.
— Тогда немедленно снимите эту штуку.
— Не сниму, — сказал я тихо. У меня вдруг отчего-то запершило в горле и я чуть не заплакал.
Новый парикмахер был такой длинный, что в лестнице не нуждался: он протянул руку, легко отодрал вывеску и зашвырнул ее на крышу соседнего магазина. Затем вернулся обратно, остановился напротив прейскуранта:
— А эт-то что еще за чепуха?!
Я хотел ответить, но голос мне никак не повиновался. У меня прыгали губы, першило в горле, щипало в глазах и я не мог вымолвить ни словечка.
Новый парикмахер побросал все инструменты моего Уста бувы в картонную коробку, валявшуюся в углу, глубоко засунул руки в карманы брюк, откашлялся (я подумал было, что опять засвистит свое «О моя любимая Лайло») и заговорил. Тихо так и внушительно. Он сказал, что его сюда направило управление районными парикмахерскими, что я лично должен, не откладывая на завтра, явиться туда же, отчитаться, а потом, если хочу и дальше работать парикмахером, — пройти соответствующую комиссию.
— А теперь прошу исчезнуть отсюда, — подытожил он свою речь.
Я взял картонный ящик с инструментами своего мастера и понурив голову направился к выходу.
— Надеюсь, что вы не дадите скучать по себе, будете хоть изредка навещать нас, грешных, — сказал новый парикмахер, ехидно улыбаясь.
— Вы сами, сами вы… — начал я, но так и не смог ничего выговорить; прижав к груди картонный ящик, выбежал на улицу. До дома домчался за какие-то секунды. Потом весь день лежал в темной комнате, уткнувшись лицом в подушку, не знаю, почему: то ли боялся расплакаться, то ли от злости…
Проснулся, когда сестренка Донохон пощекотала мне пятку. Лениво потирая глаза, вышел во двор. Там, на сури, сидели моя дорогая бабушка, папа и еще какой-то незнакомый человек. Я пристально поглядел на него и попятился назад — это был наш участковый. Ну, сказал я себе, дальше, видно, дела пойдут еще хуже. Дело ясное: меня решили арестовать. Не-ет, меня не проведешь. Сейчас вот испарюсь. Пойду как будто умываться, а там выскочу в сад, выкопаю из земли дорогую мою Волшебную шапку, которую еле-еле выпросил обратно у Акрама, — а там ищи в поле ветра! Просчитались, мои дорогие: Хашимджан вам не какой-нибудь пустоголовый олух. Его так запросто за решетку не упрячешь!
— Хашимджан, что же ты не поздороваешься с гостем? — окликнул меня папа.
— Сейчас, папочка, только умоюсь.
— Иди вначале поздоровайся, невежа!
В этот миг участковый вскочил с места и, вытянув перед собой обе руки, направился ко мне.
— О-о, Хашимджан, как ты вырос, братец!
— Уж росту бог для него не пожалел, — тут же вставила бабушка. — Только дал он это ему вместе ума.
— Настоящий джигит таким и должен быть, высоким, — сказал участковый, пожимая мне руку. А я в это время лихорадочно думал: «Бежать или не бежать?»
С виду товарищ милиционер вроде бы настроен доброжелательно, решил я. (Впрочем, из какой-то книжки я знал, что преступники не имеют права называть их иначе, как «гражданином»). Надо посмотреть, что произойдет дальше, а смыться — всегда успеется.
Я присел на краешек сури. Папа и дядя… то есть гражданин участковый быстренько так, чтобы я не заметил, переглянулись.
— Да раскрой же рот, Кузы, или ты и собственного ребенка стесняешься?! — взорвалась вдруг бабушка.
Бедный мой папа! Совсем говорить не умеет — просто удивительно! Он вроде бы родился только работать, а я — языком чесать.
Папа откашлялся, сел поудобнее, потом снял тюбетейку, ударил ею о ладонь левой руки и, словно не зная, что делать дальше, надел на голову.
— Ну так вот, сынок… Чаю хочешь?
— Нет, не хочется что-то.
— Вот так, сынок, ты ведь знаешь, кем я мечтал стать, когда был молодым. Я ведь тебе рассказывал.
— Вы мечтали стать милиционером.
— А почему меня не приняли в милицию, ты помнишь?
— Потому что вы были глухим.
— Не глухим, а просто плоховато слышал. А сейчас, сам знаешь, этот недуг как-то сам собой прошел. Ну так вот, ты помнишь, почему я мечтал стать милиционером?
— Потому что один милиционер спас вас от смерти, а сам умер.
— Не умер, а погиб. Погиб смертью храбрых, — вставил со стороны участковый.
— Чей портрет висит у нас дома на самом почетном месте? — продолжал допрос папа.
— Портрет покойного капитана Акрамова, — продолжал я отвечать без запинки.
На лбу папы заискрились мелкие капельки пота. Он поискал в карманах носовой платок и, не найдя, хотел вытереть лоб уголком дастархана, но бабушка тотчас подала голос:
— Хоть ты и седеть начал, Кузы, а ведешь себя, как ребенок. Оставь дастархан в покое!