«Открывай живей, Иуда,
пока не битый ты у нас!
Ломайте двери, ждать докуда,
прокуда старый!»
«Я сейчас! Сейчас, постойте!..»
«Или с нами
шутить задумал? Что там ждать!
Ломайте двери!»
«Я? С панами?
Как можно? Дайте только встать!
(А сам: «Вот свиньи-то!») Как можно?»
«Ломайте двери, что смотреть!»
«Прошу панов ясновельможных...»
Упала дверь, взвилася плеть,
метнулся Лейба с перепугу.
«На, лукавый, на, поганый,
На, свиное ухо!»
За ударами удары
посыпались глухо.
«Не шутите, ваша милость!
Прошу, прошу в хату!»
«На еще раз! На еще раз!
Получай, проклятый».
Поздоровались. «Где дочка?»
«Померла, панове...»
«Лжешь, Иуда!» Снова плети.
«Носи на здоровье!..»
«Ой, паночки-голубочки,
в живых ее нету!»
«Брешешь, шельма».
«Провались я
на месте на этом».
«Признавайся, куда спрятал.
поганая рожа!»
«Померла. Не стал бы прятать,
карай меня, Боже!»
«Ха, ха, ха, ха! Литанию
читает, лукавый,
а не крестится!»
«Панове, не умею, право».
«Вот так!» Лях перекрестился,
а за ним Иуда.
«Браво, браво, окрестили!
За такое чудо
магарыч с тебя придется,
слышишь, окрещенный,
магарыч!»
«Сейчас! Минутку!»
Ревут оглашенно.
Поставец, горилки полный,
по столу гуляет.
«Еще Польска не згинела», —
не в лад запевают.
А хозяин окрещенный
из погреба в хату
знай шныряет, наливает,
а конфедераты
знай кричат: «Горилки! Меду!»
Лейба суетится.
«Эй, собака, где цимбалы?! —
ходят половицы. —
Краковяк играй, мазурку,
давай по порядку!»
Лейба служит, хоть бормочет:
«панская ухватка!..»
«Ладно, будет. Запевай-ка».
«Не могу, не стану».
«Запоешь, да будет поздно!»
«Что же петь вам? Ганну?..
«Жила-была Ганна
в хате при дороге,
божилася
и клялася,
что не служат ноги;
на панщину не ходила,
охала, стонала,
только к хлопцам,
что ни вечер,
в потемках шныряла».
«Будет, будет. Не годится,
схизматская песня!
Пой другую!» — «А какую?
Вот такую если:
перед паном Федором,
ходит жид ходором,
и задком
и передком —
перед паном Федорком».
«Ладно, хватит! Плати деньги!»
«Как? За что же плата?»
«А ты думал, даром слушать
будем мы, проклятый?..
Думал, шутим? Доставай-ка
да плати, небитый».
«Где же взять мне? Ласка ваша —
вот весь мой прибыток».
«Лжешь, собака! Плати деньги!
Доставай — да быстро!»
И пошли гулять нагайки
по спине со свистом.
Вдоль и поперек стегали,
аж клочье летело.
«Нету, нету ни копейки,
режьте мое тело!
Ни копейки! Гвалт! Спасите! —
кричит Лейба криком.—
Погодите... Я скажу вам...»
«Скажи-ка, скажи-ка!
Да опять брехать не вздумай,
брехня не поможет».
«Нет... В Ольшане...»
«Твои деньги?»
«Мои? Спаси, боже!..
Я хотел сказать... В Ольшане,
там живут схизматы...»
«Да! Живут по три семейства
на каждую хату?
Знаем, знаем! Мы их сами
туда посогнали».
«Нет, не то... Прошу прощенья,—
чтоб беды не знали,
чтоб вам только деньги снились!
Ктитор там в Ольшане.
Может, слышали, есть дочка
у него, Оксана.
Спаси, боже, как красива,
да и деньги тоже...
Не его, а все же деньги,
хоть они и божьи...»
«Лишь бы деньги! Правда, Лейба,
лучше и не скажешь.
А чтоб справдилась та правда,
дорогу покажешь.
Собирайся!» Поскакали
прямиком в Ольшану.
Лишь один в корчме под лавкой
конфедерат пьяный.
Встать не может, распростерся,
как мертвое тело:
«My zyjemy, my zyjemy,
Polska ne zginela».