Синьор доктор, — поспешно сказал он, — дело небольшое… мне поручено передать вам от имени полковника, что по пути в Париж вы должны остановиться в С., - агент назвал город неподалеку от границы, — и найти там синьора Габрио, в доме номер три по улице Глициний.
"Изменение в программе", — подумал Марчелло. Он знал, что в секретной службе любили нарочно менять распоряжения в последний момент с тем, чтобы распределить ответственность и запутать следы. Он не удержался и спросил:
— А что там, на улице Глициний? Частная квартира?
Не совсем так, синьор доктор, — ответил агент, расплывшись в широкой смущенной и вместе с тем на что-то намекающей улыбке, — там дом терпимости. Содержательницу зовут Энрикетта Пароди, но вы спросите синьора Габрио. Дом, как и все подобные заведения, открыт до полуночи… однако, доктор, было бы лучше, если бы вы пошли туда рано утром, когда там никого нет… я там тоже буду. — Агент помолчал, потом, не зная, как объяснить отсутствие какого- либо выражения на лице Марчелло, неловко добавил: — Это для большей безопасности, доктор.
Марчелло, не говоря ни слова, поднял на агента глаза и какое-то время разглядывал его; теперь следовало отослать его, но Марчелло, непонятно почему, возможно из-за честного, приветливого выражения широкого квадратного лица, захотелось сказать агенту несколько неофициальных слов, выразив ему тем самым свою симпатию. В конце концов он спросил:
— Давно вы на службе, Орландо?
— С тысяча девятьсот двадцать пятого года, доктор.
— Все время в Италии?
Скорее наоборот, доктор, — со вздохом ответил агент, явно желая пооткровенничать. — Эх, доктор, если б рассказать вам, какой была моя жизнь и что мне пришлось пережить… Все время в разъездах: Турция, Франция, Германия, Кения, Тунис… никогда не сидел на месте. — Он помолчал, пристально глядя на Марчелло, потом напыщенно и высокопарно и вместе с тем искренне прибавил: — Все ради семьи и отечества, синьор доктор.
Марчелло снова взглянул на агента, который стоял выпрямившись, со шляпой в руках, почти по стойке "смирно", и, жестом отпуская его, сказал:
Ладно, все в порядке, Орландо. Передайте полковнику, что я остановлюсь в С., как он того хочет.
— Хорошо, синьор доктор.
Агент попрощался и удалился.
Оставшись один, Марчелло уставился перед собой в пустоту. В беседке было жарко, горячее солнце, проникая сквозь листья и ветви дикого винограда, усеяло его лицо пятнами ослепительного света. Металлический эмалированный столик, некогда белоснежный, а теперь грязный и облупленный, был покрыт черными ржавыми пятнами. Из беседки Марчелло была видна часть ограды, где в плюще когда-то было отверстие, через которое он переговаривался с Роберто. Плющ по- прежнему был на месте, и, вероятно, все еще можно было заглянуть в соседний сад. Но семья Роберто больше не жила на соседней вилле, дом был занят дантистом, который принимал там пациентов. С ветки винограда вдруг спустилась ящерица и бесстрашно побежала по столу. Это была самая обычная толстая ящерица с зеленой спинкой и белым брюшком, бившимся о пожелтевшую эмаль стола. Мелкими скользящими шажками ящерица быстро приблизилась к Марчелло и застыла на месте, подняв к нему острую головку и уставившись вперед маленькими черными глазками. Он ласково посмотрел на нее и замер, боясь спугнуть. Марчелло вспомнил, как ребенком убивал ящериц, а потом, чтобы избавиться от угрызений совести, напрасно искал понимания и поддержки у боязливого Роберто. Тогда он не нашел никого, кто облегчил бы ему груз вины. Смерть ящериц он должен был пережить в одиночку. И в этом одиночестве он усмотрел знак преступления. Но теперь он не одинок, он никогда больше не будет одинок. Даже если он совершит преступление — если только оно совершено ради определенных целей, — рядом с ним встанут государство и зависящие от него политические, общественные, военные организации, массы людей, которые думают так же, как он, а за пределами Италии — другие государства, другие миллионы людей. Если разобраться, то, что он собирался совершить, было куда хуже, чем убийство нескольких ящериц, и тем не менее заодно с ним было столько людей, начиная с агента Орландо, славного человека, женатого, отца пятерых детей. "Ради семьи и отечества". Эта фраза, такая простая, несмотря на свою высокопарность, была похожа на красивое разноцветное знамя, развевающееся в солнечный день на свежем, веселом ветерке, в то время как поют фанфары и маршируют солдаты. Фраза звучала у Марчелло в ушах, ликующая и печальная, соединяющая в себе надежду и грусть. "Ради семьи и отечества, — подумал он. — Для Орландо этого довольно… почему бы не довольствоваться этим и мне?"
Он услышал в саду, у въезда на виллу, шум мотора и сразу встал, резким движением спугнув ящерицу. Не торопясь, Марчелло вышел из беседки и направился к выходу. Старый черный автомобиль остановился на аллее, неподалеку от еще распахнутых ворот. Шофер, одетый в белую ливрею с синим позументом, как раз закрывал их, но, увидев Марчелло, остановился, приподняв фуражку.
— Альбери, — сказал Марчелло самым спокойным тоном, на какой был способен, — сегодня мы едем в клинику, нет смысла ставить машину в гараж.
— Хорошо, синьор Марчелло, — ответил шофер.
Марчелло бросил на него косой взгляд. Альбери был молодой смуглолицый человек, белки его угольно-черных глаз сверкали словно фарфор. У него были очень правильные черты лица, белоснежные ровные зубы, аккуратно напомаженные черные волосы. Невысокий, он, однако, казался рослым, вероятно, благодаря очень маленьким рукам и ногам. Он был возраста Марчелло, но выглядел старше из-за восточной вялости, проявлявшейся во всех его чертах и со временем грозившей превратиться в тучность. Пока шофер закрывал ворота, Марчелло еще раз взглянул на него с глубокой неприязнью, а затем направился к вилле.
Он открыл дверь и вошел в гостиную, почти погруженную в темноту. Его сразу поразило разлитое в воздухе зловоние.
Когда Марчелло отворил окно, в залу проник свет, и он увидел мебель, покрытую серыми чехлами, свернутые и поставленные в угол ковры, пианино, закутанное в простыни, зашпиленные булавками. Он пересек гостиную и столовую, прошел через вестибюль и стал подниматься наверх. На середине лестничного марша, на мраморной ступеньке (ковер, слишком потертый, давно исчез и не был заменен новым), он наткнулся на собачьи экскременты и перешагнул через них. Оказавшись на галерее, Марчелло подошел к материнской комнате и открыл дверь. Он не успел даже полностью распахнуть ее, как ему под ноги, словно давно сдерживаемый и внезапно хлынувший поток, бросились все десять пекинесов, с лаем рассыпавшись по галерее и лестнице. Раздосадованный, не зная, что делать, он смотрел, как они разбегаются, грациозные, с пушистыми хвостами плюмажем и недовольными, почти кошачьими мордочками. Затем из комнаты, погруженной в полутьму, до него донесся голос матери: