Ну же, Лучилла, не останавливайся, — добродушно сказала мать, — давай повторяй за мной молитву.
Я не останавливаюсь, — ответила девочка, подняв к потолку глаза с нетерпеливой самодовольной гримасой, — это ты, когда вошел папа, замолчала… ну и я тоже.
Ты права, — спокойно заметила Джулия, — но ты сама знаешь молитву, могла бы продолжать и без меня; когда ты подрастешь, я больше не буду ее тебе подсказывать… все же надо молитву прочесть.
Ну вот, видишь, ты заставляешь меня терять время… я устала, — сказала девочка, слегка пожав плечами, но не разнимая рук, — ты начинаешь спорить, а мы бы уже прочли молитву.
Давай, — повторила Джулия, невольно улыбнувшись, — начнем сначала: Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие…
Девочка повторила тягучим голосом:
— Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие…
— Господь с тобою; благословена ты в женах…
Господь с тобою; благословена ты в женах… Можно мне передохнуть минутку? — спросила девочка.
— Почему? — удивилась Джулия. — Ты уже устала?
Целый час ты меня так держишь, со сложенными руками, — сказала девочка, разняв руки и взглянув на отца. — Когда папа вошел, мы уже прочли половину молитвы. — Она растирала ладонями руки, нарочно, с кокетством подчеркивая свою усталость, и вдруг без всякого перехода спросила: — Папа, а ты никогда не молишься?
Мы молимся вечером, перед тем как уснуть, — поспешно ответила Джулия.
Но девочка вопросительно и, как показалось Марчелло, недоверчиво смотрела на него. Он поспешил подтвердить слова жены:
— Конечно, каждый вечер, перед тем как лечь спать.
А теперь ложись и спи, — сказала Джулия, вставая и стараясь уложить дочь. Ей это удалось не без труда, ибо девочка вовсе не была расположена спать. Джулия натянула ей до подбородка простыню, служившую одеялом.
Мне жарко, — сказала девочка, ударяя ногами в простыню. — Мне очень жарко.
Завтра мы поедем к бабушке, и тебе больше не будет жарко, — ответила Джулия.
— А где бабушка?
— За городом… там прохладно.
— Где это?
Я тебе столько раз говорила: в Тальякоццо — там прохладно, и мы проведем там все лето.
— А мы не увидим там самолетов?
— Нет, самолетов мы больше не увидим.
— Почему?
— Потому что война кончилась.
— А почему война кончилась?
Потому, что кончается на "у", — резко, но без недовольства сказала Джулия. — Хватит задавать вопросы, спи, завтра утром нам рано уезжать, а сейчас я пойду тебе за лекарством.
Она вышла, оставив мужа с дочерью.
Папа, — сразу же спросила девочка, садясь в кровати, — ты помнишь кошку соседей, которые живут внизу?
Да, — ответил Марчелло, вставая со стула и присаживаясь на край кровати.
— Она родила четырех котят.
— И что же?
Гувернантка этих девочек сказала мне, что, если я хочу, они могут дать мне одного котенка. Можно мне его взять? Я бы увезла его с собой в Тальякоццо.
— Когда же родились котята?
— Позавчера.
Тогда это невозможно, — сказал Марчелло, гладя девочку по голове, — котята должны остаться с матерью, пока она кормит их молоком. Ты возьмешь его, когда вернешься из Тальякоццо.
— А если мы не вернемся из Тальякоццо?
Почему же мы не должны вернуться? Вернемся в конце лета, — ответил Марчелло, накручивая на палец темные мягкие волосы дочери.
Ах, ты мне делаешь больно, — тут же пожаловалась девочка.
Марчелло убрал руку и сказал, улыбаясь:
Зачем ты говоришь, что я тебе делаю больно? Ты же знаешь, что это неправда.
Нет, ты сделал мне больно, — с напором ответила она и подняла руки к вискам по-женски своенравным жестом. — Теперь у меня начнется ужасная головная боль.
Тогда я буду дергать тебя за уши, — весело сказал Марчелло. Он осторожно приподнял волосы над маленьким круглым розовым ухом и чуть дернул его, встряхнув, как колокольчик.
Ай-ай-ай, — пронзительно закричала девочка, притворяясь, что ей больно, лицо ее покрылось легким румянцем, — ай-ай, ты мне делаешь больно!
Смотри, какая ты врунишка, — упрекнул ее Марчелло, отпустив ухо, — ты же знаешь, что лгать — нехорошо.
На этот раз, — рассудительно сказала она, — могу тебе поклясться, что ты в самом деле сделал мне больно.
Хочешь, я дам тебе куклу на ночь? — спросил Марчелло, взглянув на ковер, где были раскиданы игрушки.
Она бросила на кукол спокойно-презрительный взгляд и самодовольно ответила:
— Как хочешь.
Что значит "как хочешь"? — улыбаясь, спросил Марчелло. — Ты говоришь так, словно делаешь мне одолжение… разве тебе не приятно спать с куклой?
Приятно, — призналась она, — дай мне, — она поколебалась, глядя на ковер, — дай мне вон ту, в розовом платье.
Марчелло огляделся:
— Но они все в розовом.
Розовое бывает разное, — сказала девочка нетерпеливо с умным видом, — розовое на этой кукле такое же, как розовое у роз на балконе.
Вот эту? — спросил Марчелло, беря с ковра самую красивую и самую большую куклу.
Сразу видно, что ты ничего не понимаешь, — сурово изрекла девочка.
Она внезапно спрыгнула с кровати, пробежала босиком по ковру и подобрала с пола довольно уродливую тряпичную куклу со сплющенным почерневшим лицом, поспешно вернулась в кровать и сказала.
— Вот, все в порядке.
Она удобно устроилась под простыней, ласково прижавшись розовым безмятежным личиком к грязному изумленному лицу куклы. Вошла Джулия, держа в руках бутылку и ложку.
Давай, — сказала она, подходя к кровати, — прими лекарство.
Девочка не заставила себя просить. Послушно она приподнялась в постели и потянулась к матери, открыв рот, как птенец, ждущий корма. Джулия сунула ложку дочери в рот, а потом резко наклонила ее, выливая жидкость. Девочка снова улеглась на спину и сказала:
— Какое противное!
Ну, спокойной ночи, — сказала Джулия, наклоняясь и целуя дочь.
Спокойной ночи, мама, спокойной ночи, папа, — пронзительным голосом сказала девочка.
Марчелло тоже поцеловал ее в щеку и пошел за женой. Джулия погасила свет и закрыла дверь.
В коридоре, полуобернувшись, она сказала:
— Думаю, все готово.
Теперь в предательской тени Марчелло впервые заметил у Джулии распухшие, как от слез, глаза. Визит к дочке подбодрил его, но, увидев глаза жены, он снова испугался, что не сумеет держаться спокойно и твердо, как ему хотелось. Тем временем шедшая впереди Джулия вошла в столовую, небольшую комнату с круглым столом и буфетом. Стол был уже накрыт, в центре горела лампа, из открытого окна слышно было радио, и диктор запыхавшимся и торжественным голосом, каким обычно ведутся футбольные репортажи, объявил о падении фашистского правительства. Появилась горничная и, подав суп, снова вышла. Они начали есть, медленно, степенно. Радио неистовствовало. Диктор в восторженных выражениях лихорадочным голосом рассказывал, что большая толпа собралась на улицах города, приветствуя короля.
— Как это противно! — сказала Джулия, положив ложку и глядя в окно.
— Почему противно?
Еще вчера они рукоплескали Муссолини, несколько дней назад аплодировали папе, потому что надеялись, что он спасет их от бомбардировок, а сегодня восхваляют короля, сбросившего Муссолини.
Марчелло ничего не ответил. Взгляды Джулии и ее реакция на события общественной жизни были ему так хорошо известны, что он мог предсказать их. Это были взгляды и реакция человека простого, без всякого любопытства относящегося к глубинным причинам событий, движимого прежде всего личными мотивами и чувствами. Они молча доедали суп, пока радио продолжало изрыгать словесные потоки. Потом вдруг, после того, как горничная принесла второе блюдо, радио замолкло, и наступила тишина, и с тишиной вернулось ощущение удушливой жары неподвижной летней ночи. Они переглянулись, и Джулия спросила: