На меня в деревнях смотрели неприязненно, далеко разносился шепот: «Белый идет! Белый идет!» Нелегко это было — идешь, как сквозь строй. Никогда прежде мне не приходилось так задумываться над цветом своей шкуры.
По утрам погода была сырая, стылая, хмурая и бесцветная. Угнетенные влажной мглой, деревни замыкались в себе, царила нелюдимая тишина. Но вот сквозь туман пробивается солнце, и наступает жара. Небо становится белым. Лишь когда солнце склоняется к горизонту, как-то вдруг, исподволь проявляется цветовая гамма. Яркая охра земли и прокаленных солнцем глинобитных домов, неправдоподобно синее небо, буйно зеленое море лесов. Чем ниже солнце, тем сочнее краски, цвет достигает кульминации и тонет в скоротечных сумерках и черной ночи.
Иногда меня спрашивали, кто я, буду ли проводить богослужение в деревне. Как, разве я не протестантский пастор? Ведь я живу на миссионерской станции.
Но постепенно на меня перестали обращать внимание. Кроме цвета кожи, я ничем не мог их удивить, а он, слава богу, не становился белее. Конечно, трехнедельная щетина на лице могла навести на мысль о сатане, но зачатком бороды я, несомненно, напоминал также католических патеров в префектуре.
Про этот край можно сказать, что ему присущ некий властный общий знаменатель, в нем привлекает какая-то неукротимая, неистовая сила. Я угадывал ее в деревьях, в солнце, в движениях конголезцев, в ночном мраке. Но что им до меня и зачем я, собственно, здесь? Отчужденность местных жителей обескураживала меня. Без контакта с людьми я могу тут век ходить, будто слепая курица.
И вот я однажды попал в Ингумину, большую деревню бакуту. Тотчас машину облепили любопытные ребятишки. Я вылез и медленно пошел по деревенской улице, бросая налево и направо «мботе» («здравствуйте») и «са ва?» («как дела?»). Мужчины сидели перед своими хижинами и испытующе глядели на меня. Женщины мне не попадались, они работали в поле.
Как обычно, я чувствовал себя предметом всеобщего обозрения, смешным и к тому же безобразно толстым. Я втянул живот и заставлял себя равнодушно зевать, словно прогулка по этой деревне была для меня самым обыденным делом на свете.
У обочины очень спокойно и очень праздно стоял человек. Он был небольшого роста, а странно кривые ноги делали его еще короче. Они у него были изогнуты так, словно их вывернули икрами вперед. Над животом занавеской свисала щегольская рубаха в зеленую клетку — дар миссионеров, пошитый, быть может, какой-нибудь шведской домашней хозяйкой.
Я спросил его, не хочет ли он прокатиться.
— Да-да, мосье!
Местные жители обожают кататься на машине.
Он сносно изъяснялся по-французски. Надо сказать, что мне мешало незнание местного языка, во всяком случае первое время, пока я не освоился и не понял, что можно и так обойтись.
Его звали Нзиколи Илер. Здесь многие прибавляют французское имя к своему конголезскому. Например, Нтонделе Виктуар назвали так, потому что она была долгожданным ребенком («нтонделе» означает «спасибо»), В ту минуту, когда он появился на свет, через деревню проезжала машина и водителя спросили, который час. «Три часа! — крикнул он в ответ. И нарекли девочку Нтонделе Виктуар Гричаса. Я познакомился с мужчиной, которого звали Букатер Филипп Девятьднейбезеды. Последнее имя напоминало о том, как однажды в деревне был голод и люди девять дней ничего не ели.
Нзиколи гордо, хотя и с опаской,
позирует на шатком подвесном мосту
Нзиколи было, наверно, лет пятьдесят. Вообще я затруднялся определять возраст местных жителей. Да они и сами, как правило, не знали, сколько им лет. Лишь немногие приблизительно исчисляли свой возраст, основываясь на том или ином событии. Так, один старый вождь, он же жрец, рассказал мне, что маленьким мальчиком слышал о белом человеке, который проходил с множеством носильщиков через район Индо. Судя по тому, что вождь был очень дряхлый, речь явно шла о прошлом веке. Но тогда, а точнее в 1878 году, в этих краях побывал только один белый путешественник — основатель Браззавиля граф Пьер Поль Франсуа Камиль Саворньян де Бразза. И выходило, что вождю около девяноста лет.
Сам Нзиколи уверял, что ему восемьдесят лет. Проверить нельзя, так чего скупиться! Может быть, он преувеличивал свой возраст, исходя из правила: чем старше, тем мудрее.
Кормился Нзиколи торговлей, торговал по деревням. Распродаст одну партию товаров — отправляется с почтовой машиной в Долизи за новой.
Я повез Нзиколи в деревню, где находилась его лавка. С полей возвращались женщины, сгибаясь под тяжестью корзин с бананами, арахисом и маниоком. Заплечная корзина висит на ремне, надетом на голову.
Нзиколи перечислял деревни на нашем пути: Ута, Киминзуала, Ундама, Омпо, Декеле… Вдруг прямо перед машиной на дорогу выскочил зверь. Тормозить было поздно, и зверь ударился о шасси. Я остановил машину. Нзиколи выскочил, поднял с земли сук и подбежал к животному, которое корчилось на дороге. В каком-то остервенении, будто демон или первобытный человек, он принялся колотить зверя и не успокоился, пока не добил его.
Это был нзоббо — хищник размером с лису, только ноги короче да шерсть жесткая и почти черпая. Нзоббо — великий охотник до кур, за что его ненавидит местное население. Нзиколи поднял добычу за хвост и швырнул на заднее сиденье. Из морды зверя обильно текла кровь. Я сокрушался, что не успел затормозить и спасти животное, но Нзиколи меня не понимал.
— У него отличное мясо!
Уже смеркалось, когда мы добрались до деревни Нзиколи. Его лавка помещалась в крохотной хижине. Нзиколи зажег и поставил на стол керосиновую лампу. Я разглядел на полке товар: ткани, спички, голубые пачки сигарет, флакончики с духами, серьги. Тут стояли и стеклянные баночки с красной мазью. Я спросил, что это такое.
— А, это для женщин, крем от загара, они его очень любят.
Но вы ведь привычны к солнцу. Зачем вам мазь от загара?
— Да они не от солнца защищаются, — объяснил Нзиколи. — Мажутся потому, что хорошо пахнет.
В самом деле, мазь пахла очень приятно. Я сел на ящик, заменявший стул. Нзиколи достал две стопки и палил пальмового вина из калебасы. Оба мы не ахти как говорили по-французски, наш словарный запас был скуден. Тем не менее я без труда понимал Нзиколи. Просто удивительно, как он умел жестами и мимикой воспроизвести образ, передать эпизод. Обладая подвижным лицом и сам чрезвычайно подвижный, он вполне мог объясниться, даже когда не хватало слов.
Нзиколи рассказал мне, что когда-то работал поваром у белого супрефекта в Занаге. Так что о белых он кое-что знает. Работал также старателем и на строительстве дороги в Долизи. А последние годы вот торгует по деревням.
Нзиколи очень выпукло обрисовал супрефекта. Он называл его «мосье Эээм»: супрефект каждое предложение начинал с этого междометия.
Я поведал Нзиколи о своих затруднениях, как на меня всюду таращат глаза и как меня все чураются. Я нуждаюсь в таком человеке, который помог бы мне наладить контакт, открыл бы, так сказать, ворота, объяснил бы людям, кто я такой.
— Ты не хочешь мне помочь?
Нзиколи отлично понимал мои трудности. Он ответил:
— Я думал и все здесь думают, что ты пастор, работаешь на миссионерской станции А этой станции многие боятся. Бакуту верят, что там все — сатанинское отродье и от них надо держаться подальше. Во всяком случае, раньше так думали. Теперь-то миссионеров за сатану не принимают, но мы боимся, что вы нам запретите верить в Нзобби и Унгаллу, боимся, как бы ваш бог нам не навредил за то, что мы в него не верим. Вот почему мы сторонимся миссионерской станции, где обитает ваш бог. Если ты хочешь пожить в деревнях бакуту, я с удовольствием буду тебя сопровождать. Тебе лучше поменьше жить в миссии.
ЗАУПОКОЙНАЯ МЕССА В УМВУНИ