— А вот мы не знали, — вздохнула бабушка, — ничего не знали, кроме юрты и степи… Думали: за дальними сопками и свету больше нет…
Старая Цэрэнлхам снова надолго замолчала. Максимка уже подумал, что бабушка задремала. Но она подняла голову и усмехнулась:
— В сороковом году я впервые увидела поезд. Паровоз мне показался огромной бочкой, набитой дымом и паром. Ни в одной юрте не могло скопиться сразу столько дыму и пару. И чудно было, что бегала эта бочка по железным полосам, настеленным на деревянные бревна. И еще чудней показалось, что из бочки выглядывал человек — русский парень…
Цэрэнлхам тихо рассмеялась. Рассмеялся и Максимка и тут же спросил:
— А кто такие князья и ламы?
Бабушка на миг растерялась. Росло и вступало в жизнь новое поколение, которое уже не знало таких обычных слов.
— Это злые, недобрые люди, — наконец нашлась бабушка, — обманщики и ленивцы… Работать не любили. На чужом горбу ехали.
— На верблюжьем?
— Да нет, на человеческом…
Максимка с недоумением поглядел на бабушку, а та тяжело поднялась и сказала:
— Поздно уже. Давай ложиться спать.
Через день высоко в небе появились две волшебные птицы Хангарид — юркие самолеты. Они, заполнив всю степь раскатистым гулом, прошли вверх по Керулену. Алтан-Цэцэг и Максимка долгими взглядами проводили самолеты. Прошло не более часа, как самолеты вернулись. Один из них сразу пролетел к городу, другой — снизился и сделал круг над бабушкиной юртой. Алтан-Цэцэг поняла: кружился Лувсан. Обрадованная и обеспокоенная, она помахала рукой самолету. Помахал и Максимка. Самолет в ответ покачал крыльями.
А потом чуть ли не каждый день самолет стал делать круги над юртой. Заслышав гул мотора, Максимка пулей вылетал из юрты и кричал:
— Мама, скорей! Опять кружится. Это тебе.
Почему мне? — спрашивала смущенная Алтан-Цэцэг Максимку.
— Потому что над нашей юртой кружит.
— Но почему не тебе, не бабушке?
Максимка хитро прищуривал глаза — меня не проведешь, я не глупый ягненок — объяснял:
— Когда мы с бабушкой одни живем в юрте — над нами никто не кружит.
Алтан-Цэцэг прижимала своего догадливого сына к груди, боясь взглянуть на бабушку. Она знала: бабушка в такие минуты смотрит на нее, и взгляд у нее строгий, испытующий.
Наконец, Лувсан сделал такое, что и подумать страшно. Как неразумный мальчишка поступил… Впрочем, никакой мальчишка не смог бы так поступить.
Стоял холодный безветренный день. В синем небе купался одинокий серебристый самолет. Вот он взмыл в такую ввысь, что стал похож на малюсенький крестик. Оттуда, наполняя застоявшийся воздух грохочущим гулом, ринулся вниз, растягивая за собой белую ленту, похожую на хадак. Потом пошел снова вверх и снова вниз. А белая лента все тянулась и тянулась, выписывая непонятные загогулины. И вдруг эти «загогулины» оказались самыми обыкновенными буквами. Алтан-Цэцэг смотрела на них, и слезы катились по ее горячим щекам. Гул мотора был для нее сейчас песней, в которой сплетались и посвист вьюг в заснеженной степи, и шум весеннего дождя, и нежный шепот волны на Буир-Нуре. Лувсан белой лентой написал на небе, как когда-то на классной доске, слово «дурлал»— «люблю».
Алтан-Цэцэг оперлась плечом о юрту Я ослабли ноги. Ей ничего другого не хотелось сейчас ни видеть, ни слышать. И вдруг ужаснулась: ведь это читает весь город: И она ничего не может с этим сделать: небо — не классная доска, с него не сотрешь. Захотелось крикнуть:
— Что ты сделал, Лувсан? Зачем?
Но кричи не кричи — не услышит Лувсан.
А он, снизившись до самой земли, вынырнул из-за сопки Бат-Ула. И вот уже прогрохотал над юртой, над ее головой, над Максимкой и бабушкой.
— Сумасшедший…
Максимка на этот раз не хлопал в ладоши, не подпрыгивал на одной ножке. Он как-то строго, даже печально глядел на свою маму. И в глазах его стыл испуг и было тревожное ожидание чего-то неизвестного и непоправимого. Он ухватился за руку матери, словно ее сегодня, сейчас у него отнимут. Максимка прижался лицом к теплым материнским ладоням, тихо спросил:
— Ты меня любишь, мама?
— Люблю, сынок…
— И всегда будешь любить?
— Всегда, милый, всегда, мой маленький верблюжонок.
— А почему ты плачешь?
— Не плачу я, радуюсь, что у меня сын такой умный…
— Нет, ты радуешься, когда кружат и белой лептой пишут…
Бабушка осуждающе качала седой головой и в глазах ее была та колючая стужа, какая струится от зимних звезд.