— А Пален? — Любовь Григорьевна посмотрела на Кони с иронией.
— Ну что ж, Пален… — сказал он уже без прежней горячности. — Вы читали, Дарлинг, мои записки о деле Засулич. Наше взаимное положение будет просто комичным…
— Опять борьба? — Гогель внимательно посмотрела ему в лицо. — Опять сердечные приступы, бессонница?
— Милая Любовь Григорьевна, болезней и бессонницы мне хватает и без Палена, а если говорить о борьбе, — он на мгновение замолк, хитро усмехнулся: — Я даже люблю борьбу, когда она ведется в широких размерах, из-за идеи! Меня смущает больше возможность мелочных ежедневных булавочных уколов. — Его даже передернуло, словно кто-то всадил в спину первую булавку. — Бр-р!
— Бедненький. — Любовь Григорьевна ласково дотронулась до его руки. — Вы такой впечатлительный. А как же муки ада? Впрочем, вы попадете в рай. За отсутствием грехов…
— Рай! Что мы о нем знаем?! Вспомните Дорэ. С какой удивительной реальностью он нарисовал ад. И как невыразительно, хотя и красиво, рай. Его рай холоден и однообразен. В нем скучно! Нет, рай не для меня. И знаете, Дарлинг, я вижу в этом непростой философский вопрос. Рай Дорэ — отголосок общего свойства людей: мы ясно изображаем себе страдания и не имеем четкого представления о радости и счастье. Это так понятно — в нашем мире лишь одно страдание, а счастье есть нечто отрицательное, то бишь отсутствие страданий. Я не прав?
— Правы, — Любовь Григорьевна кивнула. Глаза у нее погрустнели. — Как всегда, правы. Муки ада нам куда более понятны…
— Но я опять навеваю на вас меланхолию, — спохватился Кони. — А мне сегодня хочется быть веселым и остроумным. И хочется, чтобы вы улыбались мне в ответ.
— Я уже улыбаюсь. В предвкушении того, как вы будете меня веселить с такими грустными глазами.
— Но, милая Любовь Григорьевна…
— Да, да, глаза у вас грустные. Все последнее время грустные.
«Знали бы вы, моя любимая, почему они у меня грустные… — подумал Кони. — Да ведь, наверное, знаете. Вы же у меня и умная и тонкая…» — И спросил:
— Читали вы в «Новом времени» корреспонденцию из Парижа? Как вам нравятся парижские апаши? Револьвер на своем разбойничьем арго они называют «анатолием». — Он заливисто, совсем по-детски расхохотался. — Можете себе представить мои визитные карточки — «Револьвер Федорович Кони».
— Могу, — улыбнулась Любовь Григорьевна. — Вы мне всегда казались человеком опасным…
Кони протестующе поднял руки.
— Да, да, опасным… И для меня тоже. — Глаза ее лукаво блеснули. — Но, главное, для людей неправедных. — Кони хотел что-то возразить, но Гогель остановила его: — Подождите! Глядя на вас, слушая вас, я часто думала: какой Анатолий Федорович весь нацеленный…
— Заряженный?
— Нацеленный, — сердито сказала она. — И не перебивайте, не то в обед будете лишены мороженого. О чем бы вы ни говорили, вы всегда нацелены в одну точку…
— О чем бы я ни говорил, я всегда думаю о вас, Дарлинг, — сказал он тихо. — И я так радуюсь, когда могу быть с вами вдвоем.
— Револьвер Федорович, про вас ходят слухи, что вы «дамский угодник», а вы, оказывается, не умеете себя вести в присутствии дам. Не даете слова сказать…
— Возможность видеть вас, говорить с вами становится все более редкой. Я могу с полным правом сказать вам: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост!..»
— Скажите лучше, когда вы видели в последний раз мадемуазель Давыдову?
— Давыдову? — переспросил он рассеянно. — У музыкальной Мессалины я был третьего дня. Увы! Этот золотой самородок под влиянием Михайловского и моего милого Жени Утина перечеканен в золотую монету. Боюсь, не разменялась бы на серебро и кредитные билеты.
— А вы бываете злым.
— Бываю, — согласился Копи. — И злым, и ворчливым. И даже завистливым.
— Давыдова, конечно, обворожительна?
— Александра Аркадьевна смотрела ласково своими чудесными круглыми глазами и упрекала меня за то, что никак не может меня приручить…
— И вы таяли…
— И я смотрел в эти глаза, и мне хотелось сказать: «…не тебя так пылко я люблю…» Помните у Лермонтова?
— Анатолий Федорович, иногда мне кажется, что такие слова… — Она запнулась на секунду, и легкая краска залила ее щеки. — Вы неискренни со мной, вы говорите о таком большом чувстве так легко…
— О своих чувствах я молчу, Дарлинг, — ответил он серьезно.
Некоторое время они шли молча. Туман над рекой густел и, казалось, плыл по течению. У противоположного берега мальчишки шумно ныряли за раками, издавая победные крики, когда попадались особенно крупные.