Адвокат: — Мы все об этом думаем, но молчим. А он нашел в себе смелость и сказал.
Прокурор считает, что главное свидетельство пристрастности Кони заключается в том, что он умышленно привлек внимание присяжных заседателей к нравственному авторитету свидетелей. А свидетели обвинения, и прежде всего майор Курнеев, сам отдававший приказ сечь политических заключенных, был человеком безнравственным…
Господа присяжные заседатели, удалившись в свою комнату для вынесения приговора, не забудьте спросить себя: смогли бы вы полностью довериться судье, который, как человек, не упоминавший о хромоте из-за того, что в зале находился безногий, вдруг забыл бы слово «нравственность» только потому, что среди свидетелей есть люди безнравственные? Посчитали бы вы такого судью беспристрастным и не усомнились бы вы в его правдивости? Ибо мы знаем — единожды солгавши… А умолчание — тоже ложь, только более изощренная.
Каждый, кто знаком с предшествующей деятельностью Кони на судебном поприще, каждый, кто читал его обвинительные речи, знает, что всегда видел он в подсудимом человека, всегда хотел понять причины, которые привели его на самое горькое место в зале суда. Вспомните, что говорил прокурор Кони на процессе по делу о ввозе в Россию фальшивых кредитных билетов в 1870 году: «…естественно является желание познакомиться с личностью подсудимых, узнать свойства и характер самого преступления. Быть может, в их личности, быть может, в свойстве самого преступления можно почерпнуть те взгляды, которыми необходимо руководствоваться при обсуждении дела…»
Отношение к подсудимому, как к личности, — вот что характерно для моего подзащитного. Относясь с особым вниманием к подсудимой, Кони имел все основания подчеркнуть «отсутствие личной выгоды в преступлении, решимость принять его неизбежные последствия, без стремления уйти от правосудия». И в этом не было тенденции, не было предвзятости, — скрупулезно, факт за фактом развернул судья перед присяжными заседателями всю картину преступления, ничего не забыв и не утаив, не исказив ни одной, даже случайной детали.
Честно и беспристрастно провел Кони процесс 31 марта 1878 года и не несет ответственности за оправдательный вердикт присяжных. Он был беспристрастен, и не его вина в том, что беспристрастное справедливое слово в нашем отечестве становится сиречь — словом обличающим…
Председатель: — Я делаю вам третье предупреждение. Если еще раз вы коснетесь области политики, то будете лишены возможности продолжить свою речь.
Адвокат: — Понимая тяжелые последствия оправдательного приговора, Кони на восклицание одного из высших сановников, Деспот-Зеновича: «Это счастливейший день русского правосудия», ответил: «Вы ошибаетесь, это самый печальный день его».
И вот теперь я хочу сказать о том, что, кроме его нравственных убеждений, которым Кони никогда не изменял, были у него для беспристрастного ведения процесса очень веские причины. Причины, до которых господин прокурор не сумел подняться.
Кони пришел на службу правосудию, когда были приняты новые судебные уставы. Он называл это время «временем первой любви» и отнесся к ним с восторгом, надеясь, что новые уставы помогут утвердить правосудие там, где раньше царило бессудие и мздоимство. В одном из писем своему хорошему знакомому Я. М. Магазинеру Кони говорил, что «судебным уставам служил всю жизнь». Всегда и везде, при каждом удобном случае он выступал в их защиту, всячески противился их перестройке. Едва принятые, новые судебные уставы тут же стали подвергаться всевозможным искажениям и урезываниям, целый ряд их положений — например, положение о несменяемости следователей, был фактически отменен самим министерством юстиции, малоимущим присяжным заседателям закрыли доступ в суды, запретив выплачивать им пособие на время отправления их обязанностей. Начали травлю суда присяжных некоторые органы печати. Михаил Никифорович Катков, укрепившись во взгляде на то, что суд по Уставам 1864 года есть не что иное, как «судебная республика», стал требовать отмены суда присяжных, отмены кассационного производства и полного подчинения судей министру юстиции. Крестьян по-прежнему судил волостной суд, «т. е. ничейный суд, решающий в пользу поставившего ведро водки».
Мой подзащитный писал: «Учреждение судебных установлений уже гораздо чаще вызывало указания на несоответствие его с условиями и основами освященного временем государственного устройства». Мог ли он на таком принципиально важном процессе, как суд над Верой Засулич, когда на карту было поставлено само существование суда присяжных, пойти на малейший неосторожный шаг и дать своим недоброжелателям новый повод для нападок на этот суд? Этот вопрос не нуждается в ответе. Здесь, в суде, собрались люди, хорошо знающие и моего подзащитного, и его роль в утверждении и защите судебных уставов. 31 марта 1878 года на этом бенефисе суда присяжных Анатолий Федорович Кони сделал все, чтобы продемонстрировать его способность серьезно разрешать самые сложные вопросы и тем оградить от постоянных нападок в настоящем и разгрома в будущем. Он мог это сделать, лишь скрупулезно соблюдая судебную процедуру и свою полную беспристрастность. Он блестяще справился с обеими этими задачами, и не его вина, что обстоятельства оказались сильнее. Да, условия «освященного временем государственного устройства» мало подходили для образа мыслей и действий такого идеалиста, как Кони.