— Прекрасно, — с чувством сказал Кони. — «Где с шумом в воздух бьют стремленья водоточны» — лучше о фонтанах не скажешь. А некоторые умники нос от Державина воротят: «Стих тяжеловат! Язык устарел!» Да язык наших дедов был более густым и образным!
— Я рад, что вы так думаете, Анатолий Федорович! — Лицо Победоносцева осветила добрая улыбка, и оно сразу утратило свой суровый аскетизм. Это было обыкновенное, чуть изможденное лицо очень усталого человека. — Сегодня все стараются выглядеть прогрессистами. Чуть оглянулся назад — тут же публично нарекут тебя ретроградом. Печати у нас теперь все дозволено. А что такое наша печать?! Тьфу! Любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта может, имея деньги, основать газету! И — пошла писать губерния!
Растлевающая роль печати — это был любимый конек Победоносцева. Анатолию Федоровичу доводилось уже не раз выслушивать его язвительные, подчас очень меткие суждения. Во многом он был с ним не согласен, но сейчас ему не хотелось спорить. Такая благодать разлилась вокруг, Анатолий Федорович только сказал задумчиво:
— Да, старая славянская привычка идти вразброд, несмотря на общность цели, нас губит…
Но спокойной прогулки не получилось. Минут пять, не больше, поговорили они о петергофских прелестях, о мягком климате, о том, что холера, много раз свирепствуя в Петербурге, всегда щадила Петергоф, ни разу его не коснувшись.
Победоносцев вдруг снова обрушился на печать.
— Для писак нет ничего святого — все осмеивается, все подвергается хуле — и наша история, и вера. Не щадят даже царскую фамилию. Я понимаю, задели бы кого-то из министров… Среди них есть пустые говоруны, но посягать на святая святых?! Печать, бездумное, неупорядоченное просвещение — вот мутный источник, из которого почерпают все эти нигилисты и социалисты…
— Да, Константин Петрович, — с некоторым даже ожесточением перебил Победоносцева Кони, — в России широко пропагандируются самые крайние противообщественные взгляды. Есть люди, открыто объявившие себя врагами порядка. Только глухой может не услышать их. Но только слепой не увидит, что наше общество молчаливо и безучастно, а иногда и не без злорадства присутствует, как зритель, при борьбе правительственных органов со злом, которое, по официальным сведениям, выглядит таким всепроникающим и неотступным. Приходилось вам задаваться вопросом — почему?
— Помилуйте, Анатолий Федорович, — запротестовал Победоносцев. — Да разве можно так обобщать?
— Нужно. Для будущего нужно. Почему так равнодушно относятся люди к действиям анархистов? К террору, до которого додумались крайние последователи этой теории? Да они просто не верят в справедливость обвинений! Кого обвиняют наши жандармы? Сущих детей! Глядя, как на них, только что вышедших из отрочества, возводят тяжкие, огульные обвинения по самым ничтожным поводам, кто не усомнится в их справедливости? Особливо если узнает, что люди эти, гибнущие и нравственно и физически в заточении, потом оказываются безвинными!
Победоносцев слушал внимательно и больше не пытался возражать. Шел молча, глядя под ноги. Только изредка вскидывал голову и пытливо посматривал на Анатолия Федоровича усталыми глазами…
Кони казалось, что в глазах его бывшего учителя он видит сочувствие. Его давно мучил этот проклятый вопрос — ну почему, почему так бездушно-формально, себе и, главное, России во зло, ведется эта бесплодная борьба с нигилистами? Что это? Только лишь духовная тупость и неразвитость власти? Или что-то еще, какие-то не известные ему причины? Он собрал обширнейший материал по волновавшим его вопросам и сегодня, уловив интерес к ним у человека, который занимается воспитанием будущего самодержца, изливал ему всю боль своей души.
— Вспомните процесс 1877 года! Сколько лет держали в заключении почти тысячу человек? Четыре года! Люди сходили с ума, кончали с собой, умирали от болезней! А потом оказалось, что одних арестовали без всякого повода, других лишь за то, что их адреса оказались в записных книжках привлеченных за политические преступления. Мальчишек арестовывали за недонесение на товарищей, читавших запрещенные книжки! — Возбужденный до предела, Кони остановился, чтобы перевести дыхание.