— Боже мой, боже мой… — пробормотал Константин Петрович. — Вы совсем разволновались, милостивый государь. А потом жалуетесь на бессонницу, на сердце! Так нельзя, надо беречь себя. Для России беречь…
— Разве убережешься… — виновато улыбнулся Анатолий Федорович. — Тут уж как бог даст.
— Бог береженого бережет.
Начинало темнеть. На дорожки легли сиреневые тени, стало чуть прохладнее. Ветер с залива наносил острый запах водорослей и дыма. Над прудами едва заметно слоился туман. Тишину вдруг прорезал гулкий удар колокола. Потом второй. Колокол забил часто и тревожно.
— Пожар. — Константин Петрович прислушался. — Бабьегонская колокольня полошит. И третьего дня горело. Обывательские дома в Заячьем Ремизе…
Они остановились и несколько минут молча глядели в ту сторону, откуда неслись удары колокола. Но вечернее небо над парком было по-прежнему прозрачным. Как ни в чем не бывало, продолжал играть оркестр, и тревожный перезвон вплетался в бравурный марш Преображенского полка фантастическим аккомпанементом. Неожиданно забил еще один колокол, уже значительно ближе.
— Лютеранская?
Тонкие губы Константина Петровича презрительно шевельнулись, словно две маленькие змейки:
— Где им! У них тон пониже… Это Знаменская. — Он сделал приглашающий жест рукой, и они медленно двинулись по дорожке.
— Может ли общество сочувствовать репрессиям правительства? — Кони требовательно посмотрел на Победоносцева и, не дождавшись ответа, сказал: — Нет, конечно. Легкость, с которой жандармы возбуждают дознания и преследуют обвиняемых, представляет удобное условие для мстительной деятельности темных личностей, которые стали прибегать к доносу на совершенно невинных людей.
Колокол продолжал тревожно гудеть, отдаваясь эхом где-то в районе «Коттеджа»…
— Наверное большой пожар… — сказал Победоносцев. — Такой дивный вечер, а у людей несчастье, слезы… Может быть, посидим, Анатолий Федорович? — предложил он. — То, что вы рассказываете, — действительно возмутительно! Ах, боже мой, боже мой! И все-то у нас так…
Они нашли скамейку около Большого фонтана и сели. В просвет между липами-великанами виднелась полоска бледного заката. Фонтан то затихал, то начинал бить с новой силой, упруго и высоко. Потом, словно выдохнув-шись, струя опять снижалась… Казалось, что кто-то невидимый притаился в кустах и управляет фонтаном.
Они сидели долго, пока не стемнело. Анатолий Федорович наконец почувствовал, что совсем выдохся. Сказал устало:
— У меня такое чувство, что «наверху» обо всем, что я говорил, не знают. Ни государь, ни наследник…
— Не знают, — согласился Победоносцев. И тут же поправился: — Не знают так глубоко… Факты ведь по-разному можно предподносить. Это надо рассказать наследнику и указать на факты. Только где ж их все запомнить и не перепутать!
— Константин Петрович, — взволнованно сказал Кони, — если вы посвятите его в угрожающее положение дел, вы окажете неоценимую услугу России…
— Не преувеличивайте моего влияния, — покачал головой Победоносцев. — Но передать его высочеству наш разговор можно… — Он секунду помедлил. — Только дело действительно деликатное, важно ничего не упустить… Может быть, возьметесь составить меморию?
— Конечно, — тут же согласился Анатолий Федорович, — почту за честь написать записку для наследника…
«Победоносцев встретил это предложение с большой, по-видимому, готовностью, — вспоминал потом Кони, — и я немедленно, в ближайшую ночь, засел за писание такой записки, и в переписанном мною виде послал к Победоносцеву, который дня через два, снова встретясь со мной на пароходе, объявил мне, что при первом же его свидании с наследником записка будет вручена по назначению».
…Уже попрощавшись, Константин Петрович вдруг обернулся и сказал:
— А дама ваша в Женеве объявилась.
«Моя дама в Женеве?» — Кони с недоумением смотрел вслед худой, ссутулившейся фигуре Победоносцева. Сумерки сгустились, и Анатолий Федорович не разглядел выражение его лица. Какую еще даму он имеет в виду? И тут вспомнил: Лопухин рассказывал ему несколько дней назад, что Веру Ивановну Засулич русские секретные агенты видели в Женеве в обществе эмигрантов-социалистов.
«А не кладу ли я свою голову в пасть аллигатора?» — подумал Кони. Последняя реплика Победоносцева оставила в его душе неприятный осадок — одно дело высказаться в приватном разговоре, другое — составить обстоятельную записку. И зачем Константину Петровичу записка? Он никогда не страдал забывчивостью! Ведь не в цифрах и примерах дело, стоит наследнику захотеть — ему немедленно представят всю статистику… Но тут же Анатолий Федорович отогнал сомнения — Победоносцев так внимательно, с таким интересом его слушал! И посчитал, наверное, что мемория, составленная председателем столичного суда, прозвучит для наследника более убедительно, чем в его, Константина Петровича, пересказе.