Осмелюсь представить на милостивое воззрение вашего величества всеподданнейшее прошение тестя моего Энгельгардта по делу, о котором однажды, скрепя сердце, я уже докладывал вашему величеству.
…Я не смел бы просить, если б имел основание сомневаться в его недобросовестности и подозревать вину его. Но, зная его издавна и живя вместе, я имею полное убеждение, что он невинен… Проведя свою молодость в богатстве и роскоши в широкой помещичьей обстановке, он нажил себе совершенную беспечность характера и, не зная никакой работы, привык подписывать бумаги не читая… Целая компания мошенников стала пользоваться им, как орудием, подсовывая ему, когда нужно было, к подписи бумаги, за содержание коих он должен был отвечать.
…Все мои недоброжелатели, которых так много, ждут суда, чтобы сделать мне зло из-за этого дела… Все газеты из-за меня поднимут неистовый лай.
Благоволите, всемилостивейший государь, принять всеподданнейшее прошение Энгельгардта и приказать министру юстиции представить вам доклад, и будьте моим избавителем от беды, которая угрожает мне!»
Анатолию Федоровичу Кони тоже угрожала беда. Газеты уже вовсю раздували дело Евгения, недоброжелатели и враги в судебном ведомстве потирали руки в предвкушении насолить ему, отыграться на брате. Старая мать одно за другим присылала письма с траурной каймою, считая, что Евгения уже нет в живых. И в это тяжелое время, едва узнав от Любови Федоровны адрес скрывающегося брата, Анатолий Федорович пишет ему длинное письмо. Скорее даже не письмо, а напутствие, так похожее по форме и по сути на те напутствия, которые судья Кони давал присяжным заседателям, не подсказывая им готовое решение, не давя на них, а только подробно и детально выясняя главные обстоятельства дела, с тем чтобы, удалясь на совещание, они ничего не упустили из виду — ни одного довода «за» и «против».
«Несчастный брат! Ты задаешь мне и жене твоей тяжкую задачу. Она представляет жестокое испытание. Она невыполнима нравственно. Вопросы, которые ты задаешь, от которых зависит твоя честь и будущность, вся будущность, человек должен разрешать сам, не прибегая ни к чьему совету. Чем ближе ему советники, тем труднее, тем невозможнее дать им совет — и какой совет! Понести ли суровое наказание или стараться его избегнуть? В требовании такого совета сказывается безсознательный эгоизм и безхарактерность, которая зажмуривает глаза перед роковым вопросом. Но эти твои свойства — ты сам знаешь — имели слишком роковое значение для твоих близких, чтобы ты не был обязан в настоящую минуту заглушить их в себе и сам принять перед собою ответственность за свою будущую судьбу.
Ты пишешь о жене. Это бедное, любящее, горячо преданное существо. Ты хочешь последовать ее совету, если она не захочет впоследствии разделить твою судьбу. Но разве можно, разве мыслимо спрашивать ответа или решения у матери твоего сына, разве можно ставить ее в такое положение, что ей придется, в горькия минуты, сказать себе — это я послала его в Сибирь — и он обречен на вечное скитальчество. И потом можно ли говорить ей — «или я разорву с прошлым — и исчезну для тебя — или я поеду в Сибирь, но ты за мною не последуешь, т. е. тоже исчезну для тебя. Выбирай!» Но что же выбирать? Ведь для ее любящей души важен ты, а не способ, которым ты сам подвергнешь себя наказанию или это сделает закон. И кому же ты предлагаешь такой вопрос? Истосковавшейся от горя (хотя и бодро смотрящей в глаза судьбе), находящейся в тяжелой моральной и материальной обстановке женщине. Разве она может давать теперь какие-либо обещания?
…Счастие для простых и чистых сердец состоит не в одной матерьяльной обстановке, айв чувстве исполненного долга, особливо если этот долг исполняется относительно любимого человека…
Теперь обратимся ко мне. Ты знаешь, что я тебя всегда любил. Лучшие воспоминания из немногих счастливых годов детства были связаны с тобою. Я верил в тебя, несмотря на твои увлечения и динабургскую историю, Все мои друзья и знакомые знали тебя заочно в том ореоле… сердечности, которыми окружала тебя моя любовь. Видя тебя за делом, семьянином и работником — я гордился тобою, я втихомолку радовался за тебя. И теперь после всего, что совершилось, после удара, глубину и тяжесть которого ты, вследствие разных обстоятельств, едва ли можешь себе представить, я все-таки не в силах вырвать из сердца сострадание к тебе, как не смогу отогнать от моей измученной души твой печальный образ. Но я должен, в настоящую важную минуту, говорить тебе правду. Поэтому, прежде всего, оставь всякую заботу обо мне, о моем имени, спокойствии и т. д. Об этом надо было думать прежде. Имей в виду только себя. Как брату мне одинаково тяжело сознавать тебя «в бегах» — или в Сибири, — а как общественному деятелю — твой процесс, огласка и т. д. не много прибавит к тому, что уже испытываю я, встречаясь ежедневно с людьми, знающими все — и с волнением и болью открывая газеты, подносящие мне «через час по ложке» корреспонденцию из Варшавы с рассказами о поступке и бегстве мирового судьи Кони с разными комментариями на этот счет. Твой будущий процесс немного значит в сравнении с тем, что я перечувствовал с точки зрения судьи, гражданина — и русского…