«Он, верно, думает, что я за музыкой его сюда привезла», — говорила про себя Софья, мучась смесью должного стыда и бесстрашной самопровозглашенной надежды.
И правда, Владимир Александрович полагал, что графиня, дочь признанного музыканта-любителя, ищет на этом вечере эстетических впечатлений. С тех пор, как она сделалась его женой, одарив вместе с собою богатым приданым и галереей комнат в родительском доме, пристанище аристократизма и тонкого вкуса, он перестал входить в ее интересы. Когда-то проведший два года в исканиях руки фрейлины-любимицы императрицы Александры Федоровны, начинающий писатель Соллогуб даже выпустил повесть по желанию одной из великих княжон. Там он изобразил себя самого, влюбленного в идеальное существо, каким видел будущую невесту, и ряд узнаваемых под вымышленными именами фигур большого света. Кто-то видел в этой истории даже пасквиль на одного молодого опального поэта, но автора прельщала цель, и он не старался о средствах. На неопытную особу такой заметный подарок ожидаемо произвел впечатление. Но можно ли было судить о подлинном настроении девушки, принадлежавшей высшему сословию, своей семье, императорскому двору, и едва ли — самой себе?
Софья выросла среди музыкальных упражнений, инструментов, нот — отец ее играл на скрипке, а дядюшка на виолончели, они приглашали прославленных и начинающих исполнителей, собирали салоны, устраивали концерты. Гармонические созвучия были для графини привычным сопровождением жизни и напоминали о детстве, но возмужавшее ее сердце не умело найти среди них приюта и утешения. Только слова создавали перед ней приветные, пленительные картины, уводящие от существенности и примиряющие с ней. Лишь поэзия была способна коснуться потаенных устремлений Софьи и ответить им на родном языке, который открыл для нее своим чтением Петр Александрович. И, сам того не желая, быть может, и не ведая, через создания поэтов он внушил ей способность чувствовать, которая предсказуемо, но непоправимо обратилась на него самого.
Теперь, когда незаметно прожитые мгновения выхватывались жадным умом и обретали новую вдохновенную жизнь, Софья вспоминала свою первую с ним встречу. Это было на пристани в Гельсингфорсе, куда прибыл пароход из Ревеля — места свадебного путешествия Соллогубов. Графиня наслаждалась новой своею ролью и не обратила особенного внимания на высокого почтенного господина с тростью, который занимал мужа литературной беседой. Но спустя несколько месяцев, в своей петербургской гостиной она узнала его и встретила с уже обретенной радушной непринужденностью. Однако не все тонкости обращения в свете были познаны Софьей к той минуте: когда Петр Александрович сказал, что будет к ним заглядывать и читать с нею русские книги, она со всей искренностью поблагодарила его, и не подумав, что слова его могли быть лишь формой учтивости. Поразившись этой прямоте, он явился на следующий день и стал приходить так часто, как позволяли приличия. «Позвольте бывать у вас в час между волком и собакой: под волком мы понимаем гостя, который жаждет угощения, а под собакой друга, с которым мы разделяем вечерние досуги». Живых, его собственных слов, к ней обращенных, за все это время было сказано так немного, что Софья берегла их, как драгоценные каменья, обкатывая в памяти и высекая новые смыслы. И вместе с тем она научилась прислушиваться к другому языку: к тону голоса, частоте дыхания, движениям пальцев по странице, тихим улыбкам губ и бровей, которые, не смея часто взглядывать в лицо своего собеседника, читала по тени его профиля под абажуром лампы.
Софья не могла дать себе отчета, с каких пор общество Петра Александровича сделалось для нее из приятного и необременительного желанным и необходимым. Помнила лишь, как стала делать усилия над собой, сохраняя неподвижным лицо при звуках его голоса из галереи комнат, как взгляд ее невольно стал искать его фигуру среди общества на балах, и как она сердилась, что, изредка там появляясь, он никогда не танцевал. Как интерес ее живого ума, недообразованного светским воспитанием, поначалу был искренне и вполне направлен на предметы, открывавшиеся перед ней через прочитанные им книги. Но скоро личность Петра Александровича, или, скорее, тот образ его, который Софья дорисовывала в своем воображении, стал занимать ее безраздельно, и остальные предметы теперь привлекали ее только в той степени, в которой были хоть самой неприметной нитью связаны с ним. Отыскивать эти нити и держаться за них стало и страстью для нее, и пристанищем, и смыслом.