Бывало, слушая очередную выбранную им повесть, Софья вовсе не следила за красотами речи и ходом событий, лишь предавалась звукам голоса, будто уносящего ее теплой волной. Но после, оставшись одна, с жадностью прочитывала все, силясь отыскать между строк самый малый намек на вопрос, который она могла бы задать, чтобы послушать ответ. И всякий раз слова, на которые она решалась, все смелее и определеннее стремились проговорить о своем чувстве. Но Петр Александрович не отзывался ни на какую двусмысленность — он был слишком бесхитростен и прозрачен душой, и предположить не мог, причиной скольких смятений является. И это свойство лишь сильнее и несокрушимее приковывало к нему.
— Вы согласны со словами Жуковского, что кроме счастья есть много других прекрасных вещей? — незаметно пересев чуть дальше от лампы и стараясь утаить внутренний трепет, спросила однажды Софья.
— Пушкин сказал, что привычка — замена счастью, а позже, быть может, чувствуя потребность подвести итоги прожитому: что счастья нет, но есть покой и воля. Не только каждый сам отвечает на этот вопрос, но и в разные моменты жизни наши ответы могут разниться между собой, — уклончиво проговорил Петр Александрович и, то ли обходя беспокойную тему, то ли и вправду увлекшись кстати пришедшей мыслью, увел разговор к воспоминаниям о Пушкине.
Софья потом корила себя за то, что недостаточно внимательно слушала, когда ее теснили и негодующая нежность, и почтительное восхищение к этому человеку. Она не находила средства выговорить ему свою досаду, отчего он так мало высказывается сам, даже в своих историях оставаясь будто в тени тех, кому они посвящены. Ей хотелось бы разглядеть его самого, подлинного, ничем не скованного, откровенного. Узнать, что кроется за этой невозмутимой безупречностью и благодушием. Но попытки расспросить о детстве, на которые графиня много полагала, Петр Александрович немногословно, но определенно пресек, и она боялась повторить их — боялась, что за этим его движением есть какая-то затаенная боль, которую она не желала бы задеть. Но в том, что за явленным ей кротким обликом есть другие, превосходящие совершенства, Софья была уверена: думая об этом, она пыталась представить его себе безудержно смеющимся, каким он никогда не показывался перед ней. Но ей отчего-то представлялось, что он замечательно умеет развеселиться сам и рассмешить другого до слез. Она мечтала узнать его вполне, и крепнувшая в этом стремлении страсть тем была мучительнее, что разрешение ее казалось совершенно недостижимым.
Прогревшийся воздух полнился звуками оркестра, настраивавшего инструменты, и Софья боязливо переводила свое внимание на птичьи голоса и шелест березовых листов: ей всегда казалось, что музыкант перед концертом проживает нечто таинственное и не предназначенное ни для какого взгляда и слуха. Гудки отходивших пароходов прорезали сгустившееся спокойствие все чаще, дорожки сада наполняли посетители, а графиня, точно забыв о собственном намерении, не решалась глядеть по сторонам. Входя под затейливую арку, оплетенную плющом, она держалась за локоть мужа, будто за вынужденный штурвал в этом желанном, но таившем грозу плавании.
— Пожалуйста, мадам! — Софья удивленно вскинула взгляд, встретив смущенную, будто не решавшуюся вполне раскрыться улыбку молодого человека в длинном фартуке служащего. Она невольно протянула руки, принимая от него букет тугих, блестящих в оброненном луче пурпурных тюльпанов. От недоуменной радости графиня смешалась и не смогла выговорить слов благодарности, лишь склонила голову откровенно и беззащитно. Прижимая к себе обретенную приятную тяжесть и от волнения вертя в пальцах краешек кисейной ленты, которой были перевязаны цветы, Софья не искала причин столь внезапного жеста внимания, лишь хотела бы верить, что он был для нее добрым знаком.
— Устроитель решил таким образом привлечь гостей и наладить цветочную торговлю, — услышала она обрывок разговора за спиной, и тут же обратила внимание, что дама впереди нее тоже идет не с пустыми руками.
— Не думал, что вас после павлинской оранжереи способен будет порадовать столь заурядный букет, mа cherе, — проговорил граф с незлой снисходительной усмешкой.