— О, я нынче неразборчива в поводах для радости, — еле слышно отвечала Софья, опустив лицо, будто спрятаться пытаясь в благоуханном фиолетовом облаке свежести, плывущем перед ней. — Ехали бы лечить ваш сплин в Ревель или Баден, — предложил Владимир Александрович вяло, с чувством исполняемого долга — не мог не напомнить, какие возможности есть у его жены.
Графиня поймала себя на неразумном страхе перед названиями чужих краев, но тут же зарделась спокойствием — знала, что мужу едва ли не все равно, где она проведет предстоящее лето. Но эта короткая тревога лишь слегка задела ее внимание, целиком поглощенное парой, шагающей впереди. Светловолосая дама в холстинковом платье и соломенной шляпке, спущенной на плечи, шла, поминутно обращая оживленное лицо к своему спутнику, с неловкой торжественностью несущему наперевес два букета цветов. Один, понарядней, как можно было предположить, был куплен еще за оградой этого сада, а второй посетительница получила при входе в аллею и распорядилась этим хозяйством так, чтобы по привычке сопровождать свою воодушевленную речь жестами и знаками. Софья смотрела на молодых людей с доброй, но отчаянной завистью: окинув беглым взглядом их простые одеяния и заметив, вместе с непринужденными манерами, видимую вовлеченность друг в друга, она дорисовала картину полнейшего счастья, где случайные прохожие выступили невольно главными героями. Графиня представляла незамысловатую бережливую жизнь где-нибудь на Охте, где он служит приказчиком или письмоводителем, она выращивает цветы или помогает в молочной лавке, а вечером они сходятся перед самоваром, говорят о пустяках и смеются. Воображение Софьи, так поздно, но скоро развившееся за чтением и, подогретое чувством, ставшее еще острее и податливее к образам, показывало ей пастораль: мирную окраину, которую она наблюдала когда-то мельком, из каретного оконца, возвращаясь с гулянья на даче Безбородко. Мечтанье это было особенно ярким оттого, что ей прежде не доводилось так близко перед собою замечать людей не из большого света и предаваться мысли, что они с нею принадлежат одному городскому вечеру и видимая разница между ними заключена лишь в богатстве платья. И Софья позволила себе, не отягчаясь раздумьем о трудностях далекой от нее жизни, примерить лишь внешне привлекательную ее часть. Ей казалось, будучи, положим, дочерью мелкого чиновника, она больше бы знала о свободе и, быть может, счастье, как она его теперь себе представляла — ведь брак графини был лишь следствием положения ее семьи. В Петре Александровиче же она замечала затаенное и какое-то болезненное обожание перед нею как дамой большого света, которому он не принадлежал по рождению. Это обстоятельство едва ли не до отчаяния доводило графиню, которая простотой и безыскусностью своего обращения как могла стремилась стереть эти предрассудки и протянуть руку к дорогому ей человеку, ожидая и от него встречного шага к ней настоящей, не отягощенной ничем вынужденным и наносным. Она не уставала в поисках того языка, услышав который, он наградил бы ее доверием: поделился бы воспоминаниями детства, трудностями юности, сделал бы ее причастной той внутренней жизни, которой она никак не могла разгадать за любимым обликом. Но, как бы ни располагала она в мыслях подвести его к откровению, все расчисленные намерения хрупко рассыпались перед первым его взглядом, Софья могла лишь прислушиваться к нему и изредка, нескоро собираясь с духом, добавлять свое слово. И всякий раз перед встречей невозможность дотянуться так начинала мучить графиню, что ей будто бы доставало сил выговорить что-то решительное, но невысказанное вновь каменело внутри и тяготило грудь.
***
Начавшийся открытый концерт был удивительной еще для петербуржцев формой приобщения к музыке: двери к ней не закрывались, лишь смыкался невидимый для глаз купол над теми, кто расположился перед сценой, бывшей недавно поляной среди берез. Кто-то торопился отыскать свободное место, пробираясь ивовой аллеей и отводя ветви перед собой, а иные продолжали прогуливаться невдалеке, рассудив, что звуки вполне уловимы и здесь. Быть может, у берега на Каменном острове тоже собрались невольные слушатели.
Вступление к первой пьесе прошло для Софьи в суете, вынужденных приветствиях со знакомыми и пережитой неловкостью за мужа, который измучил растерянного юношу-официанта расспросами о вине. Для себя графиня спросила лишь стакан воды, в который опустила букет и теперь нарадоваться не могла, какое удачное место ей удалось занять — в уголку площадки, позволявшем видеть остальные столики — и как счастливо цветы будут прятать ее лицо. Короткая мрачная усмешка над собственными помышлениями давно вошла в привычку и не могла бросить тени на волнительное торжество, все вернее охватывавшее ее.