На столике возле зеркала белела записка.
“Милый, ушла на работу. Разогрей себе суп. Будь умницей. Целую, твоя Тв.”.
Суп, действительно, мерз в холодильнике. Старый, обросший радужной плесенью суп. Старлаб захлопнул крышку. Кроме супа, в холодильнике темнел каменный кружочек колбасы и яблоко. Старлаб съел ледяное яблоко и почувствовал голод.
Квартира состояла из трех спичечных комнаток. Туалет и душ располагались на кухне, за несгибающейся от старости занавеской.
Может, он нарушил закон репетиции? Поэтому суп оброс пенициллиновой шерстью. Поэтому медуза поцеловала его и бросила здесь умирать от голода.
Что он знал о медузах? Только то, что написано в Филословаре. А что он знал о самом Филословаре? Когда, кем он был составлен? Было ли время, когда Филословаря не было, и как в то время обходились без него люди? Нет, нет, тогда был другой Философский словарь. Все во Вселенной повторяется. Исчезает один словарь, рассыпается в космическую пыль, потом из нее возникает новый. Или из другой пыли. Пыли во Вселенной достаточно.
Но в книге, которую он услышал вчера и сегодня, почти ничего не говорилось о Филословаре. Вместо этого она говорит о словаре запахов.
Взял в руки книгу.
Половина страниц была пустой. Наверное, здесь и были эти запахи. Но его нос был безграмотным и не мог их читать.
Зато на других страницах были буквы.
Старлаб подошел к окну и, наклоняя книгу к последним лучам, стал читать.
Сцена: Академия под Афинами. Выходит Д е ж у р н ы й ф и л о с о ф с фонарем
Д е ж у р н ы й ф и л о с о ф (кричит). Спать! Спать! Всем спать! Приближается дежурный философ (в сторону) О, проклятая должность... (Снова кричит). А кто будет обнаружен с открытыми глазами, тот сегодня будет наказан… (смотрит на дощечку-шпаргалку) тем, что… именно тем, что… (вертит дощечку) о, злая должность... Перепишет диалог “Тимей” — семь раз! И чтоб не вздумали при переписывании улучшать, академики!
Гуськом пробегает шеренга Учеников, закрыв глаза ладонями.
У ч е н и к и. Мы спим, мы спим, мы спим, мы спим…
Убегают.
Д е ж у р н ы й ф и л о с о ф. То-то. В Академии — мертвый час! Спать! Приближается дежурный философ... О, злая, злая должность... Заставлять людей спать — в этом ли предназначение философа?
Входит П л а т о н.
П л а т о н. А в чем оно?
Д е ж у р н ы й ф и л о с о ф. О, боги! Учитель, божественный Платон! Сейчас скажу (роется в тоге; наконец, вытаскивает нужную дощечку) Уф. Вот. “Предназначение философа — в любви к мудрости”!
П л а т о н (зевая). Правильно.
Д е ж у р н ы й ф и л о с о ф (в сторону). Еще бы! У меня самые лучшие, самые гладкие дощечки во всей Академии! (Платону) Учитель... Вы бы тоже... вздремнули.
П л а т о н. Вздремнуть? Ты хотел сказать — лечь спать, на широкое ложе, укрывшись покрывалом из тонкорунной козьей шерсти и приняв глоток фалерского вина, разбавленного влагой источника, что отсюда в трех стадиях и двух плетрах?
Д е ж у р н ы й ф и л о с о ф. Да-да, вот именно: в двух плетрах!
П л а т о н. Что-то не хочется.
Д е ж у р н ы й ф и л о с о ф. Но... учитель, вы же сами изволили сочинить правило, что едва звезда Большой медведицы склонится к Волопасу, всем академикам следует погрузиться в сон...
П л а т о н (устало): Правило, мой милый, изобретают не для того, чтобы ему следовать, а чтобы наказывать тех, кто его нарушает... Кстати, все ли в Академии спокойно? Прошлый раз ты мне докладывал, что видел... каких-то призраков.
Буквы слились с темнотой. Может, он уже читал это? На дембеле в конце внутриутробного периода он читал, как бешеный. “Не почитаешь — не родишься”. Через широкую, как ассенизационный шланг, пуповину он ежедневно получал книги. Должен был освоить все эти бумажные испражнения мирового разума. Сидел, скорчившись, перелистывал маленькими пальцами зародыша-дембеля. Главное, покинуть душную одиночку утробы. Родиться, сдать первый тест. Он поворачивался и снова утыкался в книгу.
Но теперь он не читал. Буквы пропадали в клубничном мясе заката. Он не читал их. Он — видел.
Закрытые глаза — идеальная сцена. Вот лениво разогревается Большая Медведица. Трещат цикады, как будто мелют на бесконечных кофемолках вечерний кофе. Философы, устав от споров и мертворожденных истин, отдыхают кто где. Одни — в неверных объятиях гетеры; другие — в еще более неверных объятиях мальчика; у мальчика скоро пробьются первые усы, и тогда уже он будет никому не нужен... кроме женщин, естественно; но женщин в Академию не впускают, так постановил Платон. И вот, раздвигая в темноте ивовые ветви, на сцену выходит актер и зажигает фонарь...
Старлаб вздрогнул.
Тихий, едва слышный шорох. За стенкой.
Фонарь выпал, тяжело покатился по полу. Старлаб наклонился, протянул к нему руку. Фонарь. Яркий, с синеватым венозным светом. Звук за стеной прервался.
Старлаб стоял посреди комнаты, прислушиваясь. Звук пропал. Оставленная им тишина была еще слышнее. Липкие, в сиропе страха, пальцы.
Пятно от фонаря носилось по потолкам. Рассыпанные книги на полу, полочки с пакетами в кладовке. Пакеты. Звук шел с их стороны. Старлаб занялся пакетами.
Внутри был мусор.
В руки лезли картофельные очистки, детский сапожок, мышеловка, огрызки разных сортов яблок, окровавленная вата, осколки керамики… В одном пакете нашел почти целый руль, про который рассказывала Тварь. Все эти следы человеческого гения были рассортированы по пакетам и пересыпаны мандариновой кожурой, гасящей запахи.
Старлаб раскрывал пакеты, светил внутрь фонарем, закрывал. Вздрагивал от омерзения, раскрывал, смотрел, закрывал. Снова вздрагивал, раскрывал, смотрел.
Люди в Центре мира не должны смотреть на мусор.
Разглядывание некоторых видов мусора понижает уровень эйдосов в организме. От мусора следует избавляться немедленно. Мусор летит из брезгливых рук, из распахнувшихся над головой окон... Покрывает чешуей землю, шелестит под ногами. В определенный час над городом звучит музыка — мусор из нот, черных, разбухших зерен. Музыка первой стражи покрывает чешуей воздух, заползает мухой в спящие уши. Рыбы, нагнув стриженые головы и взмахнув детскими руками, ныряют глубже в Канал. Птицы покидают деревья и прячутся на чердаках.
Когда улицы очищаются от людей и животных, выходят медузы.
Летят с криком из открытых окон, падают на брезент, спрыгивают. Глаза заклеены пластырем, на лицах горит косметика. Ловят новых сестер. Производят по запаху перекличку: Лахудра! Мымра! Тварь! Идут, останавливаются, шевелят обветренными мясистыми ноздрями. Скубалон! Нагибаются, заметают в совок. Шуруют лопатой. Если находят склизкое, съедобное, быстро едят, делясь между собой. Скубалон! Когда мусор сложно определить по запаху, зажигают “фонарь Диогена”, с синеватым венозным светом. Фонарь позволяет видеть сквозь пластырь. Снова идут на запах: скубалон!
Иногда часть медуз плывет на лодке по Каналу, охотясь за мусором гигантским сачком. Сачок погружают в мягкую плоть волны, подсвеченную остатками солнца. Наполняется пластиковыми бутылками, мандариновой кожурой. Глубже погружать запрещено, можно случайно поймать рыбу с детским лицом и посиневшими губами... За сачком тянется пена, лодка проплывает; сквозь затихающую поверхность видно тело маленького Старлаба, висящее в воде. Потом вода покрывается осторожной пленкой мазута. Как шары странной лотереи, тонут и всплывают мандарины. На Канале гибнет корабль. От неосторожности пленка вспыхивает, Старлаб видит, как загорается лодка с медузами, как тонет сачок с обугленными плодами. Потом опускаются медузы. Горящие волосы, оплавленные руки, залепленные пластырем глаза. Тонет, разбрасывая лучи, фонарь Диогена. На лицах теплые улыбки, словно окончен труд, всем спасибо, все по домам... Старлаб всплыл на дымную поверхность и увидел себя, стоящего среди мокрых испуганных матросов. Голова погружена в шарф, в руках маленький обгорелый мандарин. Губы повторяют цитату из Филословаря: