Обезьяна замотал головой:
— Послушай, дорогая самка, твои уже прошли, там уже закрыто. Беги с нами, или...
— Я с вами, — быстро проговорила Тварь. — И, прошу, не называйте меня самкой, у меня есть прекрасное имя.
— Ее зовут Тварь, — сказал Старлаб.
Тварь изящно присела и развела руки в стороны. Точно так, как это делают победительницы конкурса. Близорукая, с обветренным лицом, в пропахшей мусором куртке, она приседала и улыбалась, а Старлаб любовался ею и заглатывал остатки сосисок.
Дорога петляла, ноги скользили, Тварь дергала Старлаба за куртку: “Ты меня слышишь? Ты слышишь?” “Да, да”, — повторял Старлаб.
Тварь рассказывала о книге. Да, ее спрашивали о книге! Мразь спрашивала, еще Лахудра, еще... Мразь была раньше собакой, ее отловили для опытов, это считается престижной работой, но она соблазнила лаборанта. Это Мразь шепнула сегодня, что среди собак носятся слухи, что пропала половина какого-то дневника...
Наконец, обсерватория вынырнула из-за холма.
У-у-у... Долгий, смешанный с лаем, вой накрыл их. Это и была музыка второй стражи — собачий хорал. Сотни дворняг, овчарок, спаниелей, волкодавов выбегали в ритуальный холод ночи. Окликали друг друга, сбивались в стаи, разжигали костры.
— Быстрее! — обернулся на бегу Обезьяна. — Еще, может, успеем!
И застыл. Поперек дороги стояло несколько собак. Обезьяна бросился назад.
Сзади вышла еще одна стая. С холмов по бокам дороги тоже спускались собаки.
Старлаб нащупал под курткой дневник и сжал губы.
Дневник был вытащен, перелистан, обнюхан. После чего лег на стол.
Куртка Старлаба так и осталась расстегнутой. Руки были сцеплены за спиной цепью, прикованной к стене, на лице поблескивал намордник.
— Снимите с них намордники!
Команда исходила от тяжелого, темного пса за столом. Двойной подбородок выдавал боксера. Редкая среди бездомных собак порода. Тонкие пальцы на лапах намекали на голубую собачью кровь. Эти пальцы теперь погружались в перчатки и придвигали дневник. Боксер стал медленно листать, шевеля плоским носом.
Намордники сняли; Старлаб пошевелил ссадиной на щеке. Тварь придвинулась к нему. Обезьяна улыбался и разглядывал комнату.
Это была пещера с низким входом. У входа две собаки, каждая сжимала в пасти горящий факел. В центре стоял стол, за которым сидел Боксер и листал дневник. За его спиной сидели на задних лапах три собаки, которые и доставили сюда пленных.
— Запачкали все своей вонью, — морщился Боксер, листая. — Хоть на реставрацию запахов отдавай!
Старлаб плохо помнил, как они оказались здесь. Помнил, что упал. Что над ним нависла собачья морда. “Дневник!” Он попытался вцепиться в нее, но не смог, на него навалились трое. Рядом с визгом отбивался Обезьяна.
Помнил, что закрыл глаза и пробормотал: Собаки — 40% человека, сторожевые животные, дружелюбные днем и беспощадные во время стражи (см. стража). В отличие от других животных, собакам разрешено иметь свою собственную милицию, свалку и театр. Собаки — очень религиозны.
Потом их вели по парку. Низкие ветви шлепали по лицу. Старлаб нагибался, ветви все равно налетали и обдавали стеклянной пылью. Позади шла Тварь; ее вначале хотели отпустить по договору между собаками и медузами, она сама отказалась. Старлаб слышал, как ветви, пройдясь по нему, отлетают и, осыпаясь, набрасываются на Тварь. Пару раз она чихнула. Это чихание внезапно согрело Старлаба. В нем было что-то от нормальной жизни, где люди чихают, жалуются на поясницу, стесняются звуков в животе...
Не заметил, как они подошли к обсерватории. Это был бывший главный вход, с портиком и статуями. Одна статуя изображала Платона, снимающего тогу, чтобы пройти эйдосографию; другая, парная — сотрудницу Центра диффузии и Афродиту, которая благословляет ее на труды. Вот проплыла статуя Академика: в одной руке — мандарин, в другой — скрижаль Филословаря.
Вход в обсерваторию был заколочен, рядом — пробита дыра.
Возле дыры сидела собака-мутант. Кроме одной головы, у нее росло еще две, недоразвившиеся, похожие на большие грибы. На головы-атавизмы были натянуты вязаные шапки; на одной все время шевелился слюнявый рот. Основная голова была вполне нормальной, с военными глазами и колючим подбородком.
— Здорово, Матвеич! — приветствовали его конвоиры.
— Пропуск, — отозвался трехголовый.
Один из конвоиров подошел к нему, повернулся спиной и встал на четвереньки, выпятив зад. Мутант обнюхал зад, нахмурился:
— Пропуск предъявляется в открытом виде.
— Матвеич! — повернул голову конвоир, — в такой холод штаны спускать...
— Ладно, проходите... То у них в закрытом виде, то просроченный, — ворчала нормальная голова мутанта. Остальные две кивали.
На пленных трехголовый даже не посмотрел. Обернувшись, Старлаб видел, как он вытирает рукавом слюни у недоразвитой головы.
— Матвеич — классный мужик, — переговаривались конвоиры, — но такой, блин, перестраховщик…
Вошли в подземный тоннель. Со стен глядели железные маски. Собака-конвоир водила на ходу указкой:
— Маска голода — надевается на лицо голодному человеку, вытянутый нос служит для вдыхания еды. Маска жажды — через воронку в ротовое отверстие вливается кипящее масло.
Их было много, с длинными железными носами, ушами, крыльями.
— Маска любви… Влюбленных пришивают друг к другу губами...
На стене висела сдвоенная маска.
Старлаб посмотрел на Тварь. Она стояла, все с теми же кружками пластыря на глазах, с остатками косметики. Вспомнил, как она искала на его теле хотя бы одну родинку и, найдя, обрадовалась и стала разговаривать с ней...
Карандаш в пальцах боксера стучал по столу:
— Так... Не понял, что здесь делает Медуза?
— Мы сказали, чтобы валила отсюда, сама привязалась, — объяснил конвоир.
Боксер удивленно поднял тяжелое мясо надбровий:
— Сама? Да еще не в свое время?
Поднялся, подошел к Твари, принюхался.
— А вы очень неглупая самка.
И повернувшись к Старлабу, скривился:
— Поздравляю.
Старлаб дернулся вперед:
— Я хотел бы узнать...
— На место! — заорал, оскалясь Боксер. — Одно движение и... — Старлаб замолчал, но с места не сдвинулся. — ...и вы пройдете через все круги нашего гостеприимства.
Остальные собаки засмеялись. Все, кроме двух, державших в зубах факелы. Их глаза, наполненные отблесками пламени, не выражали ничего.
Боксер прошелся по пещере, разминая ватные от долгого сидения ноги.
— У нас, правда, мрачновато... Мы, собаки, любим все такое средневековое, с паленым мясцом. Да! У разных животных — разные любимые эпохи. Наши друзья кошки, например, обожают Древний Египет. Все у них, говорят, такое, с фараонами. С лотосами, блин! А средневековья не любят. “На нас тогда гонения были, мы лучше с лотосами...” А сами в помойках роются и грызунов крадут, для своих садистских игр.
— А то вы на помойках не роетесь, — усмехнулся Обезьяна.
И снова стал разглядывать потолок.
— Роемся, — оскалился Боксер. — Но это временно. Потому что в нас, собаках, в отличие от людей, осталось чувство истории. Рыться на помойках просто ради пропитания и рыться, но с чувством истории, — это разные вещи!
Собаки согласно кивнули.
— И мы помним, мы помним наш Золотой век, которым было Средневековье. Эпоха, когда мы верили, страдали, любили, не стыдились нашего лая, как стыдимся его сейчас. Да, мы верили, мы боролись с ересями... Мы спасали себя, и не только себя. Мы пытались спасти человека. Ведь человек, как известно, — просто впавшая в ересь собака. И мы должны вернуть его в наше лоно, образумить его, блудного сына эволюции!
Старлаб смотрел на эту пляску мышц на лице Боксера.
Он смутно помнил, как одну четверть, до перевода в класс приматов, он оказался среди собак. Это был даже не класс, а подкласс или группа продленного дня, где было шумно и как-то неприятно весело. Ничего нового он там не освоил; рыться на свалках и плавать, смешно перебирая лапами, он уже научился на предыдущих ступенях. Новым предметом была только “Этика”, на которой их учили выполнять команды, сидеть на цепи и лаять на чужих. Все это было не очень понятно, особенно когда дошли до категорического императива Канта. Но “Этику” он в итоге сдал на пять. Нет, он замечал у некоторых одноклассников, особенно у сидевших второй-третий год, какие-то листки, пахнувшие явно не Кантом. Они носили ошейники и бросали свирепые взгляды, в которых читалась безысходность пожизненных второгодников. Знали, что их не пустят даже в класс приматов. Пройти же на непыльную, хоть и нервную, должность домашнего любимца было иногда еще тяжелее, чем стать человеком. Для этого требовалось психологическое чутье; но как раз психологию собакам не преподавали, не считая сказок про рефлексы и слюноотделение. Ему также не нравилось помечать столбы — даже аэрозолем, который раздавали им, как заменитель, на уроках. А собачьи свадьбы? Ими развлекались только те, кого уже исключили из эволюции. Старлаб только краснел, видя, как эти неудачники быстро и экономно совокупляются и разбегаются, даже не обменявшись адресами...