Bcё его христианство пропитано элементами ислама. Он сильнее чувствовал Бога-Отца, чем Бога-Сына, Бога страшного, далекого и карающего, Бога трансцендентного, чем Бога искупающего, любящего и милосердного, близкого и имманентного. Отношение к Богу для него было прежде всего отношение страха и покорности, а не интимной близости и любви. У него было сильно чувство Церкви, но слабо непосредственное чувство Христа, не было обращённости к лику Христа. У него почти нет слов о Христе. Из Евангелия, из Священного Писания он цитирует только те места, в которых говорится, что на земле не победит любовь и правда, ему близки лишь пессимистические ноты Апокалипсиса. Более всего ненавистны ему попытки придать христианству гуманитарный характер. "Гуманитарное лжехристианство, с одним бессмысленным всепрощением своим, со своим космополитизмом - без ясного догмата, с проповедью любви, без проповеди "страха Божьего и веры"; без обрядов, живописующих нам самую суть правильного учения... - такое христианство есть все та же {революция}, сколько ни источай она меду; при таком христианстве ни воевать нельзя, ни государством править; и Богу молиться незачем... Такое христианство может лишь ускорить всеразрушение. Оно и в кротости своей преступно". Розанов верно говорит, что Леонтьев имел дерзость восстать против "христианской кротости". Он был христианином-"ницшеанцем" (до Ницше), явлением совершенно своеобразным. Он был прав в своем восстании против смешения гуманизма и христианства, но проблема эта ещё сложнее, чем ему казалось. Сам он смешивает подлинно-христианскую любовь у Достоевского с лжехристианской любовью у Толстого, подозревает всякий опыт благодатной любви в гуманизме. Много острого и проницательного говорит он против слащавого христианства. Монахи для него хороши уже потому, что все они "{пессимисты} относительно европеизма, свободы, равенства и вообще относительно земной жизни человечества... Они думают, что война, распри семейные, неравенства, болезни, "глад и трус" не только {неизбежны}, но иногда даже очень {полезны людям}"."{Истина} совсем не "в правах и свободе", а в чем-то другом - весьма печальном, если искать на земле покоя и видимой целесообразности, и весьма сносном и даже приятном в иные минуты, если смотреть на жизнь как на бурное и занимательное, частью тяжелое, частью очень сладкое, но во всяком случае скоропреходящее сновидение. При таком воззрении миришься в принципе с обязанностями и страданиями, с разочарованиями и пороками людей; ни усталость в бесплодной погоне за личным счастьем, ни минутные вспышки гнева или злости не могут при таком взгляде обратиться в самодовольный и постоянный протест. Пессимизм относительно {всего человечества} и личная вера в Божий Промысел и в наше бессилие, в наше неразумие - вот что мирит человека и с жизнью собственною, и {с властью других}, и с возмутительным, вечным трагизмом истории". В этих словах есть очень тонкое сочетание христианского аскетизма с языческим эстетизмом, религиозного пессимизма с радостными волнениями. "Я не верю, чтобы жизнь могла бы когда бы то ни было стать храмом полного мира и абсолютной правды... Такая надежда, такая вера в человечество противоречит евангельскому учению; Евангелие и апостолы говорят, что {чем дальше, тем будет хуже}, и советуют только хранить свою {личную веру и личную добродетель до конца}".
Характерно для религиозной психологии К. Леонтьева, что его радовал этот печальный пессимизм христианских пророчеств, он почти в упоении от того, что на земле не будет торжества правды, невозможно блаженство. Он не стремится к торжеству правды, к осуществлению совершенства на земле. В этой точке его пессимизм совпадает с его эстетикой, нуждающейся в полярности и контрасте света и тени. "Горести, обиды, буря страстей, преступление, зависть, угнетение, ошибки, с одной стороны, а с другой - неожиданные утешения, доброта, прощение, отдых сердца, порывы и подвиги самоотвержения, простота и веселость сердца! Вот {жизнь}, вот единственно возможная на этой земле и под этим небом {гармония. Гармонический закон вознаграждения - и больше ничего}. Поэтическое, живое согласование светлых цветов с темными и {больше ничего}".Он эстетически воспринимает гармонию в сочетании светлых цветов с темными, и его эстетически не удовлетворяло бы исключительное торжество светлого. Можно даже сказать, что он религиозно и эстетически нуждался в существовании зла на земле. Он почти со злорадством восклицает: "И под конец не только не настанет {всемирного братства}, а именно {тогда-то оскудеет любовь, когда будет проповедано Евангелие во всех концах земли}. И когда эта проповедь достигнет до предначертанной ей свыше точки насыщения, когда {при оскудении} даже и той {любви}, неполной, паллиативной, люди станут верить безумно в "мир и спокойствие", - тогда-то и постигнет их погуба... "и не избегнут!" Лично К. Н. был добрый человек, мы это уже видели. Но в его острой, антиномической мысли искрится злость, помогающая ему открыть то, что было закрыто для прекраснодушных и филантропических мыслителей. "И поэзия земной жизни, и условия загробного спасения одинаково требуют не {сплошной} какой-то любви, которая и невозможна, и не постоянной злобы, а, говоря объективно, некоего {как бы гармонического, ввиду высших целей, сопряжения вражды с любовью}".И тут требование совмещения контрастов полярностей, противоречий, нелюбовь к монизму в религиозной жизни. Положительная наука и положительная религия сходятся в невозможности правды и благоденствия на земле. Любовь навеки останется лишь коррективом жизненных зол, а не будет воздухом, которым бы люди дышали. Истина реальная должна будет прийти к "суровому и печальному пессимизму, к тому мужественному смирению с неисправимостью земной жизни, которое говорит: терпите! {Всем лучше никогда не будет}. Одним будет лучше, другим станет хуже. Такое состояние, такие колебания горести и боли - вот единственно возможная на земле гармония! И больше ничего не ждите... {Ничего нет верного в реальном мире явлений}. Верно только {одно, -} точно одно, одно только {несомненно - это то}, что всё здешнее должно погибнуть! И потому на что эта лихорадочная забота о земном благе грядущих поколений? На что эти младенчески болезненные мечты и восторги? День наш - век наш! И потому {терпите} и заботьтесь практически либо о ближайших делах, а сердечно - лишь о ближних людях, {именно о ближних, а не о всем человечестве}"."Всё здешнее должно погибнуть" - в этом есть и религиозная, и нравственная, и эстетическая правда. Сознание этой истины духовно оздоровляет. Христос учил, что "на земле все неверно, и все неважно, все недолговечно, а действительность и вековечность настанут после гибели земли и всего живущего на ней". Это христианское сознание неверности и неважности всего земного освобождает и излечивает от зловредных и уродливых утопий земного рая. Пророчества о царстве Христовом на земле - не христианские, не православные, а общегуманитарные пророчества. "Все положительные религии, создавшие своим влиянием, прямым и косвенным, главнейшие культуры земного шара, - были учениями {пессимизма, узаконившими} страдания, обиды, неправду земной жизни... Все христианские мыслители были тоже своего рода пессимистами. Они даже находили, что зло, обиды, горе в высшей степени нам {полезны}, даже необходимы". Не только христианская, но и всякая религия должна признать, что выпадающие на долю человека страдания имеют смысл, непостижимый в пределах этой земной жизни, должны примирять с жизнью, с её испытаниями, ужасами и несчастьями. Восстание и бунт, по существу, не религиозны. "С христианской точки зрения можно сказать, что {воцарение на земле постоянного} мира, благоденствия, согласия, общей обеспеченности и т. д., то есть именно того, чем задался так неудачно демократический прогресс, было бы {величайшим бедствием в христианском смысле... С} христианством можно мирить философскую идею сложного {развития} для {неизвестных} дальнейших целей, но эвдемонический прогресс, ищущий счастия в равенстве и свободе, - совершенно непримирим с основной идеей христианства". "Христос сказал, что {человечество неисправимо в общем смысле;} Он сказал даже, что "под конец оскудеет любовь". Своевольная любовь, по мнению К. Н., лишь приводит к революции, до того она "удобопревратна". "Добровольное унижение о Господе лучше {и вернее для спасения души}, чем эта гордая и невозможная протекция отеческого незлобия и ежеминутной {елейности}. Многие праведники предпочитали удаление в пустыню {деятельной любви;} там они {молились Богу -} сперва за свою душу, а {потом} за других людей... Даже в монашеских общежитиях опытные старцы не очень-то позволяют увлекаться деятельною и горячею любовью, а прежде всего учат {послушанию, принуждению, пассивному прощению обид}".Большая часть этих острых мыслей, столь характерных для миросозерцания К. Н., выражена в его статье "Наши новые христиане", направленной против Толстого и Достоевского, которых он обвиняет в "розовом", то есть филантропическом христианстве. К "розовому" христианству у К. Н. была непримиримая вражда. Но он слишком отождествляет и смешивает Толстого и Достоевского и не чувствует, что христианство Достоевского было трагическим. Не хочет видеть К. Леонтьев и того, что гуманизм все же ближе к христианству, чем бестиализм.