Товарищи поэта по учебе в Литературном институте иногда удивлялись, вот еще вчера Симонов, как и они, был всего лишь студентом, еще вчера общими усилиями, с трудом собирали ему поэтическую программу, с которой мог бы он выступить перед первыми своими аудиториями,— будто бы много у него стихов, а вот выбрать такие, чтобы сразу же поправились людям, казалось трудным. Все это было еще вчера. И вдруг — бурная, шумная слава, бурное всеобщее признание, Симонов повсюду печатается, а люди повторяют, запоминают, учат наизусть его стихи, словно и не было никакого разрыва, даже в день, даже в час, между жизнью выпускника Литинститута Симонова, имевшего плохонький костюм и длинные поэмы, и судьбой известного поэта Симонова. Это быстрое, какое-то даже, на первый взгляд, неожиданное признание поэта Симонова объясняется, как нам кажется, не одной только созвучной времени, романтической интонацией его произведений, но и тем, как по-своему, как именно по-симоновски, не традиционно они были написаны. Да, сейчас все эти поэмы — и «Ледовое побоище», и «Суворов», и «Победитель» — выглядят несколько наивными, как и все наши представления о войне перед войной. О наивности этих представлений еще скажет потом и сам Симонов в повести «Дни и ночи». Но вот что в них важно, в этих поэмах, что дорого в них, помимо их значения автобиографических вех в постепенном постижении Симоновым решающей темы всего его творчества — темы войны и победы. Героика ранних стихотворений и поэм Симонова — это особая эмоциональная героика, героика, согретая живым человеческим чувством. В поэмах этих течет жизнь, движутся люди, описан их быт, и важно, что поручик в крепости Петропавловск-на-Камчатке хромой, что возле бездействующих пушек бродит на веревке худая гарнизонная коза, и существенно, во что был едет Амундсен, уходящий на последний свой подвиг. И суетную гостиничную жизнь увидим мы в поэме «Мурманские дневники», и, словно осязаемые, страшные дни неотступной болезни Николая Островского оживут перед нами в поэме «Победитель». А самая мораль стихотворения, поэмы, героическая его тенденция обычно сообщается в конце произведения, как бы под занавес формулирует автор, уже в виде отвлеченного тезиса, самую главную свою мысль. Поэт словно бы боится помешать конкретной жизни своих произведений этой высокой романтической нотой и поэтому выводит ее в финал, и она, эта нота, еще несколько секунд после реальных живых картин звучит страстно, высоко и волнующе.
Мы верим в это, так и будет.
Не нынче-завтра грянет бой,
Не нынче-завтра нас разбудит
Горнист военною трубой.
И на флагштоках всех судов
Плывет вперед сквозь снег и мрак,
Сквозь стаи туч, сквозь горы льдов
Земного шара гордый флаг,—
таковы концовки поэм «Мурманские дневники» и «Ледовое побоище». Такими вынесенными за скобки стихотворного сюжета пафосными четверостишиями заканчиваются почти все поэмы и стихи Симонова 30-х годов. Возможно, что подобное построение стиха однообразно, что лишенное четких конкретных примет поэтическое обобщение финалов становится несколько схематичным и абстрактным. Но нас интересует сейчас сама тенденция поэта, стремящегося придать своим ранним историко-героическим произведениям как можно большую задушевность, человеческую теплоту и жизненность. Для этого он избирает наиболее способствующую раскрытию характеров сюжетную форму поэмы, для этого же выносит в финалы сконцентрированную, словно спрессованную в нескольких строках мораль мужества и интернационализма, героики и патриотизма. Так в годы мирной жизни военная труба уже звучала в этом цикле стихов и поэм раннего Симонова. Здесь вполне сказались и его будущие интересы, и его будущие определяющие темы, как говорил сам поэт, были в образах нынешних его героев завязки характеров нового движущегося дня.
Есть в звуке твердых их имен,
В чертах тревожной их судьбы
Начало завтрашних времен,
Прообраз будущей борьбы...
Любовная лирика Симонова предвоенных годов также не драматична в себе самой, она черпает переживания и столкновения не только из самого чувства людей. Стихи Симонова предвоенных годов окрашены той же тревогой, тем же ощущением близких и трагических перемен в жизни мира. В «Пяти страницах» и в «Первой любви» мы уже слышим дыхание непременных и нужных разлук и холодный ветер дальних дорог. Равнодушные гостиничные номера вместо уютных комнат уже станут местом действия симоновской предвоенной лирики, транзитными будут называть себя ее действующие лица…