Итак, Алексей Марков и Андрей Ваганов. Один из них близок автору, он любит его, он словно дружески и гармонично сличается с ним, он бы мог подписаться под каждым его словом и поступком — это Алексей Марков. Другой, враждебный ему, отталкивающий от себя драматурга, во всем, и в словах и в действиях, прямо ему противоположный, герой разоблачаемый, как называют его у нас сегодня, — отрицательный. Это Андрей Ваганов. Но, как ни странно, как ни парадоксально покажется это на первый взгляд, оба они в чем-то, в самом существенном, похожи. Две стороны одной и той же души, две части одного и того же характера, конфликтующие, взаимоисключающие и все же прикованные друг к другу, эти Марков и Ваганов. Это две стороны одного характера, одной натуры, как нам кажется — характера и натуры самого Симонова, человека и писателя.
Естественно, это наше предположение, домысел, именно предположение, возможность, увиденная в расстановке сил этой пьесы. Но ведь и домысел, как нам кажется, уместен там, где питают его реальные произведения, конкретные характеры и стремление глубже разобраться в натуре и поэтике данного художника. Нет сомнения, что будут, обязательно будут упрекать нас в так называемом «автобиографическом» подходе к образам, в отсутствии такта по отношению к здравствующему писателю. Но право же, пусть лучше все эти упреки, чем полное забвение человеческой личности автора, приводящее иногда в нашем литературоведении и к обезличиванию процесса и к стертости понятия — индивидуальная, писательская специфика.
Кто знает, быть может, и действительно не принято так писать о здравствующих и действующих литераторах, писать о них еще и как о людях, а не только как о прозаиках, поэтах или драматургах. Обычно во многих наших литературоведческих работах дело обстоит так — живой писатель не имеет ни друзей, ни привязанностей, ни ненависти, ни врагов, ни поклонников, ни характера, ни личной судьбы, ни конкретных особенностей натуры. Он существует в книгах не как человек, но как, например, прозаик, нечто вбирающее в себя и его характер, и его вкусы, и его пристрастия. «Прозаик» — и все тут. «Драматург» — чего же еще? А весел ли он, мрачен ли, с кем дружит, чем занят, когда не работает, ездит ли на рыбалку или ходит в театр — это пишут уже, как правило, о мертвых. Вот если писатель умер — тогда появляется у него и биография, выясняется, кто же были его друзья и почему он, например, ошибался, выбрав такого, а не другого товарища, такое, а не иное место жительства, такое, а не иное литературное направление. И очень жаль, что мы так пишем свои книги. Поэтому столь прочно оторваны у нас друг от друга писательская и человеческая личность, характер литератора и характер человека. Хотя как же можно было бы, например, до конца понять произведения Лермонтова, если не знать, ничего не слышать о собственной его натуре, о личной его судьбе? И о Всеволоде Вишневском необходимо знать как об агитаторе, как о бойце, как о человеке страстном и порывистом, как о трибуне, о сильном и мужественном вожаке масс, особенно хорошо чувствовавшем себя среди взволнованных, собранных единым чувством, единой мыслью людей. Все это надо знать, чтобы понять, почему именно Вс. Вишневский написал «Оптимистическую трагедию» и «Первую Конную».
Попробуем немного нарушить сложившуюся традицию: живые — только литераторы, а мертвые — еще и люди, — и сказать кое-что о здравствующем Константине Симонове и как о человеке. Так вот, думается нам, и Алексей Марков, и Андрей Ваганов — две враждующие части его собственной натуры. Марков — это Симонов в главном: в бескомпромиссном чувстве долга, такого обостренного долга, что как-то «неудобно сидеть тут, когда там все это происходит, когда кто-то другой, а не ты там первым на себя удары принимает».
В образе Маркова Симонов рассказал о том идеале человека, к которому он сам стремится в течение всей своей жизни. Это очень сдержанный, очень немногословный, очень подтянутый, с лицом каменным и жестким, не выражающим ни чувств, ни настроений,— одним словом, тот образцовый мужчина», какого поставил в пример поэт еще юношей, еще увлеченный юным преклонением перед людьми железной, несгибаемой воли, людьми, не дающими простора своим эмоциям. И еще до всякой критики стихов «С тобой и без тебя», до всяких упреков их в излишне откровенной интонации, собственно еще до них самих, Симонов сам вступает в борьбу с собой, заталкивает чувства и настроения в самую невидимую глубину сердца, оставляя на поверхности лишь многозначительное «мужское» молчание, в котором и нежность, и тоска, и самые бурные эмоции. Вот таким же, как Марков, непреклонным и заледеневшим, очень хочется, как это нам представляется, быть и самому Симонову. Да, собственно, он и жил как Марков, вечно куда-то ехал, вечно поглядывал на чемоданы и на «финскую не попал только из-за болезни» [2]. Но есть в Симонове и второй человек, некоторые черты которого мы найдем в неприятном ему и враждебном Андрее Ваганове. Так полемически, так запальчиво, так иногда зазря осуждает его Симонов, что приходит в голову: а не себя ли вместе с Вагановым в чем-то казнит писатель? В противоположность Маркову, Ваганов человек распахнутых страстей и обнаженных чувств, он умеет и любит говорить о любви так поэтично, так вдохновенно и так волнующе, что и самые верные женщины начинают испытывать некую тревогу, некое желание иными, более критическими, глазами взглянуть на своих цельнометаллических избранников. Но не в любви, в конце концов, здесь сила. В этой открытой стихии чувств Ваганова — тоже есть Симонов, Симонов, в котором стихия эта, попирая каменную молчаливость Маркова, прорвется, утвердится и восторжествует в его военной лирике. Но по душе писателю больше эти внутренние, невыраженные эмоции Маркова, поэтому он так задирист, так горяч в споре с Вагановым, и потом и в «Товарищах по оружию», и в военных рассказах, и в «Южных повестях», и в «Живых и мертвых» победит это марковское, это суховатое, бесконечно сдержанное понимание человеческих эмоций. Вагановское, открыто-темпераментное будет окончательно посрамлено. И думается, что такая утвердившаяся постепенно односторонность, взамен сложной и диалектической душевной борьбы, где брал верх то Марков, то Ваганов, а иногда обе эти тенденции гармонически сливались,— скажем, в образе Сергея Луконина, умевшего быть и настоящим мужчиной и человеком ярких чувств,— что такая односторонность во многом повредила, поначалу юношески эмоциональной, литературе Симонова.