И больше нигде, кроме лирического цикла «С тобой и без тебя», кроме ранней поэмы «Первая любовь», мы не встретим в творчестве Симонова поэтических восторгов по поводу рокового, демонического женского характера. Напротив, отныне писатель будет повсюду клеймить этот тип человека, высмеивать его, выставлять напоказ самые неприглядные его черты. Именно такие женщины, как станет впоследствии считать поэт, не смогут быть не только достойными женами, но даже и вдовами сражающихся солдат. Именно их образы Симонов будет писать потом особенно беспощадно.
Так написаны у него характеры и портреты Надежды Козыревой («Товарищи по оружию»), Ксении Лопатиной («Жена приехала»), новой супруги главного героя из пьесы «Четвертый». И так же, как один из персонажей Симонова, офицер Артемьев, постепенно понимал истинное мещанское существо своей ветреной возлюбленной, сам писатель все больше и больше осознавал истинную цену бывших своих идеалов, развенчанных реальной жизнью, былых своих кумиров. Роковых хищниц ждало в его творчестве теперь лишь одно осуждение. На первый план вышли другие женские образы, характеры, типы. Это и скромная, тихая, самоотверженная медсестра из военного рассказа «Малышка». Это и робкая, но героическая, еще не видевшая жизни и уже бесстрашная Аня из «Дней и ночей». Это и честная, прямая, верно любящая Маша из «Живых и мертвых». Это и неказистая девушка с синяками на худых коленках, чья духовная красота полно и глубоко раскрывается во фронтовых буднях, из «Южных повестей». Это и жена офицера, верная, мужественная подруга, не боящаяся ни трудов, ни расстояний, потому что жизнь ее освещает любовь (поэма «Иван да Марья»). Это и отважная, милая, с сердцем, открытым для большой, единственной любви, русская фронтовичка из пьесы «Под каштанами Праги». Это и «степной колокольчик», тихая русская березка, не ведающая страха перед врагом, разведчица Валя из пьесы «Русские люди». Это и еще другие невесты, жены, возлюбленные из стихов, пьес и романов Симонова, чей тихий душевный свет ярче и теплее холодных бенгальских огней пустого, равнодушного кокетства.
Фронтовые стихи Симонова, выросшие в тесном общении с поэзией Н. Тихонова и А. Суркова, окрашенные боевым романтизмом поэм В. Луговского, в то же время подготовили произведения младшего поколения поэтов — таких, как С. Гудзенко, П. Коган, А. Межиров, С. Наровчатов, Б. Слуцкий, М. Максимов, и многих других. Их стихи, навсегда связанные с впечатлениями войны, были, несомненно, в чем-то предвосхищены работой К. Симонова, открывшего во фронтовой поэзии за первыми пропагандистскими, публицистическими ее пластами — пласты еще более глубинные, непосредственно соединенные с личным миром писателя.
…Эмоциональная, исповедническая интонация, которая жила в любовной лирике К. Симонова, переходит и в его стихи, непосредственно отражающие мысли и чувства, вызванные фашистским нашествием. Стихи Симонова 40-х годов о войне — это стихи человека, находящегося в самой гуще событий и потому не наблюдающего, не оценивающего, но просто именно это и переживающего. Лирический герой, обычный в поэзии, и у самого Симонова, здесь сменяется собственно автором, когда уже не отдельные черты личного писательского характера сквозят в характере лирического его двойника, но тот и другой органически соединяются, порождая нового героя — внутренний мир самого художника, сейчас воина, новую лирику, где общественный ход событий рассмотрен через личные, сегодняшние авторские переживания. Художническое «я» перестает быть обобщенным лирическим голосом, становясь конкретным рассказчиком, конкретным участником всего происходящего.
Так, вместе с стихотворением «Жди меня» в сознание людей входит и еще одно стихотворение К. Симонова — «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»,— стихотворение-воспоминание, рассказ, личная дружеская исповедь. В этом стихотворении особенно ярко проявилась и еще одна особенность симоновской поэзии — ее своеобразная эмоциональная очерковость. В поэзии ли, в прозе ли, да и в драматургии, жанре во многом условном, связанном с условностью сцены, Симонов всегда остается журналистом-очеркистом, корреспондентом, иногда больше верящим «лейке» и блокноту, чем сотням самых восторженных эмоций. Очерковость и проза — это вполне совместимо, особенно теперь, когда строгий документализм в литературе все чаще противопоставляют безудержной фантазии, кое-где смыкавшейся в прежние годы с прямой неправдой о жизни. Очерковость и драма — это понять труднее и все же в конце концов можно. Точная фактическая основа конфликта, быть может, не помешает свободному, вольному, не связанному четкой хронологической событийностью раскрытию характеров. Но поэзия и документализм, поэзия и очерковость, поэзия и журналистика — понятия редко совмещающиеся, где-то и противоположные друг другу по самой своей жанровой природе. Там, где поэзия требует чувства, очерк жаждет хронологии, там, где в стихах выплескивается открытая человеческая душа, очерк рассказывает о четкой последовательности истинных событий. И все же в таком стихотворении, как «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», К. Симонов сумел соединить напряженную эмоциональность с почти документальной очерковостью. Это своеобразное сочетание, думается нам, и сделало стихотворение, обращенное к Алексею Суркову, в хорошем смысле слова хрестоматийным. Его вспоминают, читают, как многостраничную книгу, в которой не один, но много и психологических, и изобразительных, и исторических пластов, когда на первый план в разные эпохи выдвигаются и разные эти пласты. Люди войны читали в этом стихотворении удивительно горячую личную заинтересованность художника во всем происходящем, столь важное тогда конкретное, живое приобщение интеллигенции к народности, исповедь человека, не знавшего до сих пор столь полно истинного лица, истинного характера своего народа, который, оказывается, не познается ни на городских квартирах, ни в дни светлых праздников. В годы войны люди живо ощущали в этом стихотворении отлично найденную автором гармонию героических старорусских традиций с кровоточащим сегодняшним днем фронта.