…Прошли годы — и уже не звучат такой неслыханной, такой живой болью строки о том, как выходили к отступающим нашим солдатам «седая старуха в салопчике плисовом, весь в белом, как на смерть одетый старик». А на первый план в этом стихотворении появляется в то время еще не очень слышная, да и не очень тогда очевидная, интонация горького удивления, удивления солдат, все уходящих и уходящих от врага.
«Ну, что им сказать,— спрашивает герой стихотворения, Константин Симонов, о людях, с тоскою смотрящих им вслед,— чем утешить могли мы их? Но, горе поняв своим бабьим чутьем, ты помнишь, старуха сказала: «Родимые, покуда идите, мы вас подождем!»
«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити,
«Мы вас подождем!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
И эти голоса, трагические и вопрошающие, Симонов продолжал слышать всегда — спустя и многие годы после войны. Он напишет об этом еще и потом в своих военных дневниках, в романе «Живые и мертвые» и в «Южных повестях». В стихотворении «Ты помнишь, Алеша…» он еще только задает себе этот вопрос: «Ну, что им сказать?» В «Живых и мертвых» он уже будет пытаться на этот вопрос ответить, разбираясь в трудных и горьких причинах нашего отступления 1941 года.
В предвоенной пьесе «Парень из нашего города» Константин Симонов и его герой Сергей Луконин еще не задавали никому и никаких вопросов, им было ясно, что на войне, которая нагрянет, надо будет воевать мужественно и беззаветно. Но в первые же годы войны неосознанная пока что тревога ужо входит в душу писателя, в души его героев. Она крепнет, усиливается от одного к другому стихотворению Симонова. И вот как звучит эта горькая тема в его «Безымянном поле»:
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.
Симоновские герои осознают свою тревогу полностью лишь в послевоенных его произведениях, пока же она — только печальная, чуть звенящая нота. И вот ее-то особенно активно слышим мы, сегодняшние люди, в стихотворении «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»,— ощущаем как живой эмоциональный переход к трудным прозрениям послевоенных романов.
И очерковая точность этого стихотворения выходит сегодня на первый план. По нему, словно по военной карте, можно изучать пути и тропы, места и пункты войны. Мы вглядываемся и в избу под Борисовом, и в длинный печальный тракт, и в скромные деревенские погосты, мы видим и последние кринки с молоком в дрожащих женских руках, и злые дожди, и мстительные пожарища, и постепенно эмоциональное перерастает в реальное, память сердца неразрывно сливается с точной памятью фактов, с памятью мест и событий.
И еще один пласт этого стихотворения ожил после войны, живет и сегодня — мысль о неразрывной, о священной солдатской дружбе. В самом этом обращении «Ты помнишь, Алеша…» мы слышим сегодня интонацию удивительно трогательную, каждый раз задевающую сердце, напоминающую о каком-то огромном, общем фронтовом деле, которое прошли эти люди, и потому особенно закалились, и потому знают нечто такое особое, свое, большое, что должно бы сохранять их от мелочей, от преходящего, от случайного, временного, от несущественного. И как бы ни шла дальше жизнь, были бы они дружны или не дружны, встречались или нет,— каждый раз, когда на собраниях и в президиумах, на обсуждениях и литературных дискуссиях видишь Константина Симонова и Алексея Суркова — в ушах звучит не только то, что говорят они сегодня, быть может и не всегда согласное друг с другом, но вот это — трепетное, пронзительное, душевное: «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»