В «Днях и ночах» автор понимает войну как особую, специфическую, страшную, но работу. Люди «Дней и ночей» работают, трудятся на войне так, как трудились бы у себя на полях или на заводах, если только «исключить постоянную возможность смерти», к которой тоже в конце концов привыкают. Сабуров и его люди как работу ощущают и то, что они стреляют, прыгают в захваченный фашистами дом через выбитые, обстреливаемые окна, ходят до нескольку раз в день в смертельные рейсы, достают воду, тянут провода связи, когда отдают и выполняют приказания. И это чувство труда помогает людям сохранить себя от всего, чем страшна война, если человек предоставлен сам себе, если мысли его не питаются благородными идеями. И от страха спасает на войне работа — человеку нет времени испугаться врага, он делает дело, и оно ему своеобразная защита.
— Я занят, — слышим мы от одного из героев Симонова,— тут идет обстрел, мины рвутся, а я говорю по телефону — мне доложить нужно, но телефонист не слышит… ну, и, понимаете, за всем этим как будто и забудешь про мины.
И если говорить о традициях, если искать в прозе Симонова влияний Толстого, то именно здесь видятся нам эти традиции наиболее плодотворными, так как развиты не ситуации, но сама идея о наиболее типическом поведении на войне русского человека. Какая-то удивительная даже для войны атмосфера труда, работы, иногда вроде совсем мирной, сразу же поражает нас в «Севастопольских рассказах» Л. Толстого. И мысль эта Толстого о труде-войне, мысль, особенно обостренная в наши дни, приобретшая на страницах Симонова, на страницах книг других наших литераторов новые, связанные с новой действительностью черты, дает настоящей военной литературе подлинное и вольное дыхание народности. И еще одна бессчетная вина падает на головы захватчиков — от Наполеона до Гитлера: они не просто напали на чужие пределы, они напали на тружеников, на людей, в чьей природе, в чьем характере — созидание, они помешали мирной работе, и поэтому гнев такого народа смертелен, и поэтому вся сила его обычной мирной работы обратится сейчас на врага огнем и мечом ратного труда, воинского подвига, фронтовой страды. С толстовской же тенденцией связана и еще одна мысль из повести «Дни и ночи»: о том, что люди перед лицом смерти перестали думать, как они выглядят и какими они кажутся,— на это у них не оставалось ни времени, ни желания. Так от реальной, будничной войны, ее взрывов, смертей и пожаров Симонов переходит и к нравственным ее итогам, что мы найдем далеко не в каждом произведении тех лет. Существенная и несущественная жизнь, истинная жизнь духа и кажущаяся, призрачная жизнь в суете чужих мнений и незначительных поступков. Две эти жизни открыл для своих героев в «Войне и мире» Толстой. И эту вторую, эту существенную, реальную жизнь понял князь Андрей, когда, раненный, глядел в высокое чистое небо. Здесь уже не было места ни позе, ни маске, ни скрытым чувствам, ни фальшивым интонациям, здесь было место одной только правде. Это радостное ощущение постижения истинной жизни есть в повести «Дни и ночи», и оно рождается не только из размышлений людей, не только из внутреннего их зрения, но и из тех реальных картин битвы на Волге, которые рисует писатель и которые сами по себе уже жизнь истинная, уже не призрачное, не иллюзорное, не в полсилы, в полмысли существование.
И это тоже попытка идти от Толстого — показать общий ход военных действий, связанных с чем-то таким, чего еще не знают вот здесь, на данном участке фронта, показать единое и сложное стечение обстоятельств, воль, решений и поступков, которые соединяют выстрелы в этом городе-фронте и тыловые заботы людей, неумолчную артиллерийскую канонаду и молчаливую занятость военных академий. «Возвращаясь в батальон, Сабуров по дороге подумал, что — странная вещь! — в том, что вдруг из Сталинграда в самые горячие дни человека брали учиться в Академию связи; несмотря на кажущуюся на первый взгляд ненужность этого, было в то же время ощущение общего громадного хода вещей, который ничем нельзя было остановить». И не раз в повести промелькнет это тревожное — «они еще не знали». «…А в газетах в эту ночь еще набирали… как всегда сдержанные сводки Информбюро… и люди… слушая последние известия по радио, все еще тревожились за Сталинград, еще ничего не зная о том, взятом с бою, военном счастье, которое начиналось в эти часы для России». И недоговоренность, душевная тревога, попытка рассказать об общем ходе вещей, где знание на одном конце судьбы и еще незнание на втором, где счастье восходит на одной стороне неба, а горе затмевает другую, где одни еще не ведают, а другие уже знают,—этот литературный прием, впервые появившийся у Симонова в «Днях и ночах», передающий и ход истории, и мысль об исторической закономерности, и волнения прозреваемой судьбы, потом еще больше окрепнет, наполнится новым содержанием в романе «Живые и мертвые».