Однако, говоря о пьесе «Русские люди», мы сами с удовольствием отмечали и накал ее страстей, и туго завинченную интригу, и буйные краски авторской фантазии, хоть немного украшающей, облегчающей людям тяжкую фронтовую страду. Но на войне каждый год — это новый год, и психологически, и фактически, и по настроению людей, и по устремленности главного удара, и по неудержимому приближению к победе, к финишу, к разгрому нашествия.
1942 год, год пьесы «Русские люди», — это еще трудный, очень трудный год в жизни людей. Они все еще привыкают, они все еще не верят, что это надолго, им еще нужны и красивые фантазии, и сентиментальные письма, и неожиданные счастливые совпадения.
1943-1944 годы, когда пишется книга о Сталинграде, повесть, посвященная «Памяти погибших за Сталинград»,— это годы ясной трезвости, полного и ясного отчета в происходящем, когда реальность войны стала уже единственной и долгой.
Ярче самых ярких фантазий были осветленные пожарами дни и дела бойцов, а жажда счастливых случайностей уже давно сменилась суровой закономерностью каждодневных, ежечасных, ежеминутных боев. И сам писатель отходит от эффектного, красочного, пышного письма «Русских людей», переходя к строгой документальной очерковости, к деловитому лаконизму «Дней и ночей».
Эта особая деловитость повести «Дни и ночи» позволила Симонову сосредоточить свое внимание на жизни и боях в основном одного из батальонов, батальона капитана Сабурова, и всех тех людей, кто так или иначе связан с этим батальоном. Хороша или плоха подобная ограниченность масштабов и народных масс, увиденных писателем в войне? Думается, это праздный вопрос, как, впрочем, и многие другие вопросы, регламентирующие труд, душу и личный художнический взгляд писателя.
Был Толстой, увидевший во французском нашествии все — от Наполеона до Кутузова, от русских крестьян до французских гренадеров, от Бородинской битвы до любимого платья Наташи Ростовой, от внутренней духовной работы князя Андрея до животного существования великосветской красавицы Элен Курагиной, от размышлений русских самодержцев до картины родов маленькой княгини Лизы. Но вполне могли быть другие писатели, которые запечатлели бы только историю батареи капитана Тушина или только военный путь Андрея Болконского.
В советской литературе были и еще будут разные описания войны. Будут эпопеи, где время раскинется от ставки верховного главнокомандующего до рядового пехотинца, уходящего в сегодняшний свой бой. Будут и великолепные миниатюры вроде «Двоих в степи» или «Звезды» Казакевича, где в психологии, в буднях немногих отразится вдруг психология народа и будни целой войны.
Однако и свои беды есть у повести «Дни и ночи», вытекающие, как это часто бывает, из ее же достоинств. Слишком уж увлекается подчас автор деловитостью своих героев, уводя на второй план их многогранный, эмоциональный духовный мир.
Мало говорит капитан Сабуров, он занят службой. Он реально и трезво воспринимает все и не любит душевных излияний. Вот только было начал корреспондент из Москвы Авдеев говорить о своем понимании людей на войне, как Сабуров тут как тут со своей трезвой репликой: «Может, ляжем спать?» — «Сейчас ляжем»,— нехотя ответил Авдеев. Ему не хотелось прерывать беседы…» И дальше: умно, интересно, важно для Сабурова говорит Авдеев, о нем самом говорит военный журналист — и снова это охлаждающее сабуровское: «Ложитесь, ложитесь».
Что же, по логике жизни, по логике повести смертельно устал сражающийся в Сталинграде капитан Сабуров, устал гораздо больше приехавшего сюда ненадолго военного корреспондента. Но ведь, помимо логики жизни, есть в искусстве и другая, своя логика — логика особенно обнаженной, особенно раскрытой людям духовной, нравственной работы, совершающейся в душе человека. Если в реальных условиях жизни и прав Сабуров, обрывающий своего гостя, говорящего сейчас самую суть о людях войны, то по законам искусства, художества Сабуров неправ, и вместе с ним неправ автор. Не пожалели мы уставшего капитана. Он просто отодвинулся от нас, показался недалеким человеком.
Удивительно спокойно делает все капитан Сабуров в высшей степени беспокойном месте его пребывания. Это слово «спокойно» прямо-таки преследует нас в повести в связи с Сабуровым — спокойно сказал, сделал, посмотрел, пошел и т. п. Мы понимаем, что Симонов хотел таким образом передать внутреннюю сдержанность своего героя, и все же кое-где нарочитое спокойствие Сабурова выглядит автоматическим, каким-то заученным бесстрашием.