Трубников. Что же, он шпион?
Макеев. Вот именно. И не бойся выговаривать это слово «шпион».
Трубников. Как все это страшно и странно.
Макеев. А что тут странного? По-твоему, нам странно иметь врагов?
И так далее и столь же спокойно ведут люди страшный разговор о том, что их общий знакомый, однокурсник, известный советский ученый — вдруг оказался шпионом. И конечно же никакого отношения к подлинной бдительности не имела эта пьеса, в которой ходили самоистязатели, фанатики, все время порывающиеся запереться в своих институтах и лабораториях, воспринимающие культурные научные связи своей страны с заграницей только как отлично налаженную доставку к нам шпионов и провокаторов.
И думается, что не случайно через несколько лет после «Чужой тени» появилась комедия Симонова «Доброе имя». Прямо противоположны концепции обеих пьес — «Чужой тени» и «Доброго имени», различны их нравственные критерии. Человека нужно подозревать — мораль «Чужой тени», драмы 1949 года. Человеку нужно доверять — итог «Доброго имени», пьесы 1953 года. Не стоит долго проверять свое первое впечатление от человека, показалось нечто неладным — допустим большее: он шпион, он враг. Так в пьесе «Чужая тень». Непременно нужно долго и упорно проверять первые свои впечатления, показалось, что плох человек,— не верь, познакомься с ним ближе. Так в пьесе «Доброе имя». И хотя нельзя столь прямо соединять автора и идеи его произведений, появление пьесы «Доброе имя» представляется нам знаменательным. Здесь сам драматург, человек Симонов как бы спорит с собой, опровергает себя. Чужие тени уходят с дороги,— торжествует очищенное от всех обид, оскорблений и несправедливостей доброе имя человека. Вера в человека — вот что всегда связывалось у него с понятием газетного работника, рыцарское служение справедливости и добру соединялось в его сознании с газетой, с ее людьми, ставшими героями «Доброго имени». Так сам жизненный материал помогал писателю обрести истинное ощущение современности.
Но это еще впереди. А сейчас, в 40-х годах, мы найдем в творчестве Симонова лишь эмоциональные переходы к будущему духовному его высвобождению. Эти мостки создавались, когда перо литератора нацеливалось на истинное противоречие действительности, когда живая жизнь порождала то или иное произведение. Талант Симонова — талант непосредственного общения писателя с тем, о чем он рассказывает людям. Он был на Халхин-Голе, и поэтому горячая правда есть в его поэме «Далеко на Востоке», он был на фронтах Отечественной войны, и поэтому советской классикой стала пьеса «Русские люди», он после войны побывал в Америке — и появилась пьеса, оазис между «чужими тенями»,— пьеса «Русский вопрос» (1946). Это пьеса правдивая, и не потому лишь, что Симонов побывал на американской земле. Она, эта пьеса, ближе стоит к только что закончившейся войне, к святой и глубоко личной теме писателя Симонова. «Русский вопрос» еще принадлежит к циклу военных произведений Симонова, дышащих суровой и мужественной правдой. Драма эта не просто об американцах, но и о вчерашних союзниках, не просто о столкновении двух миров, но и о столкновении их по самому главному вопросу — о том, кто и зачем хочет новой войны. А когда об этом, о фронтовых судьбах людей, об отзвуках военной грозы пишет Симонов, тогда нет места в его произведениях схемам, измышлениям, неправде,— слишком хорошо знает фронтовик Симонов цену жизни и цену человеческой братской крови.
И противоречия, отраженные в «Русском вопросе», были истинными, реальными. Когда писалась эта пьеса, в душах советских людей еще жили сложные чувства — горячее желание крепко дружить с хорошими американскими парнями, радость победы и первые глухие предчувствия новых неизбежных столкновений, щедрое доверие к испытанным друзьям, американским труженикам, и печальная тревога о будущем страны, где начинали находить убежище уцелевшие фашистские главари. Об этих первых грозовых тучах, уже заволакивающих политическое небо тогдашней Америки, и написал Симонов свой «Русский вопрос», пьесу, где нет вампуки, нет осуждения комфорта и джаза. Быть может, несколько наивно говорить об этом сегодня, но по тем временам, когда «лорды» и «сэры», «бобби» и «джимми» запросто бегали по нашим пьесам и сценам,— внутренняя интеллигентность писателя, пишущего о загранице, вовсе не была таким уже заурядным явлением. И, быть может, только неумеренное употребление виски с содовой и без содовой, за стойкой или за столиком, двойного или не двойного, что проделывают все герои «Русского вопроса», говорит о неизбежной дани писателя банальным представлениям об американском образе жизни.