…И снова всплывают в душе слова и мелодия известной симоновской песни о журналистах: «С «лейкой» и блокнотом, а то и с пулеметом сквозь огонь и стужу мы прошли…» Журналисты! Особые, романтические люди. Журналисты — самые любимые люди на земле, самые нежные, веселые, скромные, «хоть средь них порою были и герои, не поставят памятника им». Журналисты — это отличные ребята, дружные, верные — так всегда показывает их Симонов. И многими, многими своими произведениями он возводил литературный памятник тысячам безвестных репортеров, которые «на пикапе драном и с одним наганом первыми врывались в города».
В «Русском вопросе» речь идет об американских журналистах, лучшие из которых похожи на своих русских собратьев, героев пьес, романов, очерков и стихотворений Симонова. В самом этом слове «журналист» уже слышится писателю нечто родное, объединяющее, чистое, самоотверженное, вызывающее в душах людей самые драгоценные чувства. Возмущаясь антирусской политикой крупного газетного босса, журналист Боб Морфи из «Русского вопроса» именно к этому понятию журналистского братства апеллирует в первую очередь. «Они же (русские.— И.В.), черт возьми, журналисты, как и я… что ему, мир тесен, в нем мало скандалов без того, чтобы трогать старых друзей военных корреспондентов…» О журналистах, о людях, которых хорошо знает автор, написана эта пьеса «Русский вопрос», и в этом еще один секрет ее обаяния, ее успеха, особенно если вспомнить какую-то странную тягу иных наших писателей к изображению таких характеров западного мира, о которых они имели самое смутное представление. О каких-то американских сенаторах писал в «Голосе Америки» Б. Лавренев, о боксерах, бесчисленных шикарных дивах и бизнесменах писали в своих пьесах «на международную тому» А. Первенцев («Королева Европы»), Н. Погодин («Миссурийский вальс») и некоторые другие литераторы. Это было странно, неузнаваемо и сильно напоминало хорошо известную в русском языке «развесистую клюкву».
Не то в «Русском вопросе». И даже прожженные дельцы выглядят в этой драме Симонова достоверно, не шаблонно, жизненно. Думается, потому удались писателю фигуры враждебного мира, что не вообще они злобствуют и не вообще изрыгают хулу на коммунизм. Они, капиталистические хозяева прессы из «Русского вопроса», тоже по-свому журналисты, они тоже умеют действовать, работать профессионально, понимать силу печатного слова, гибко и разносторонне использовать в своих целях газетное и книждело. Именно так, но вообще, не в плане общих рассуждений, показано в этой пьесе столкновение двух Америк — Америки Линкольна и Рузвельта и Америки поджигателей новой войны. Оно, это столкновение, раскрыто в конкретных, деловых, профессионально-каждодневных ситуациях, в которых живут и действуют люди, и от этого все приобретает реальность, объемность, дыхание жизни. И через два плана в журналистике говорит Симонов и о двух Америках. Есть журналисты правды и есть репортеры клеветы, есть журналисты жизни и есть бульварная хроника лжи, есть слово добра и есть публицистика зла. А отсюда, через этот деловой и как бы поначалу чисто профессиональный конфликт прогрессивного журналиста Гарри Смита с бизнесменом от печати Макферсоном, писатель ведет нас к конфликту двух Америк — Америки народа и Америки капитализма, а потом и к еще более широкому столкновению, столкновению двух миров, двух идеологий — социалистической и буржуазной. И удивительно украшает эту пьесу именно отсутствие в ней того привычного бодрячества, того вымученного оптимизма, которые бессменно дежурили в пьесах о западном мире.
В пьесе Симонова рассказано об истинных чувствах и переживаниях человека, вздумавшего противопоставить свою волю воле правящих кругов, свою неподкупную совесть — продажной совести правящей верхушки. Нелегко пришлось американскому журналисту Гарри Смиту. Задавленный нуждой, он соглашается написать лживую книгу о послевоенной Советской России, якобы жаждущей новой братоубийственной войны. Но на деле Гарри Смит задумал иное, он решил втайне от своих хозяев написать честную книгу о русских, а там будь что будет — пусть нищета, одиночество, пусть унижения, но зато он останется настоящим человеком, настоящим журналистом, его будут уважать русские коллеги, военные корреспонденты. А ведь можно было бы так: Гарри Смит — ликующий, бравирующий, наступающий, счастливый своим решением, не думающий о грозящих житейских невзгодах. И тогда забылась бы и затерялась эта пьеса о недалеком «счастливце», затравленном в своей стране. Это была бы неправдивая и жестокая пьеса — потому что вовсе не ликование живет в душе человека, которого не понимают на его родине, который еще не нашел друзей по борьбе, который пока что один, который еще и не знает, что такое радость борьбы, но уже потрясен страшным открытием — простая честность в современной Америке почитается преступлением. О каком душевном ликовании может идти здесь речь? Герой Симонова печален, душа его затуманена скорбью, он задумчив и сосредоточен, он ожидает трагического, трудного, он предощущает многое из того, что еще ляжет тяжким бременем на гражданскую репутацию его страны. И, быть может, только в первых сценах этой пьесы как-то свободен, раскован журналист Смит. Это еще в иной, победной атмосфере миновавшей войны живет он пока, еще звучат в его ушах слова братских, союзнических приветов, еще помнят его руки дружеские, крепкие пожатия на Эльбе. Но шаг за шагом, сцена за сценой, диалог за диалогом, встреча за встречей меняется настроение Смита, и в решительные моменты действия он печален, он грустен. И, право же, в этой тихой печали, в этой скорби, не мешающей человеку жить и поступать как человеку, куда больше истинной гражданственности, чем в бездумном ликовании иных героев тогдашних наших пьес о жизни за рубежом.