И как поражает, когда на старом стволе вдруг появляется новая, свежая зелень, так и здесь в старом традиционном жанре мелодрамы неожиданно проглянули свежие побеги новых драматургических форм.
«...Вечер, Смит один, задумавшись неподвижно сидит в углу в глубоком кресле… Входит Джесси.
Джесси. Что с тобой, Гарри?
Смит (очнувшись). Да, что?
Джесси. Что с тобой, милый?.. Ты уже четыре часа сидишь вот так… Я уже два раза заходили, думала, что ты задремал.
Смит. Нет, я не спал».
Пока что все достоверно, все точно по жизни, странное только количество времени просидел неподвижно Гарри Смит — четыре часа, слишком много это, чтобы быть правдой, конкретным фактом. Это было особое, неподвижное бодрствование, особая, внешне незримая внутренняя жизнь Смита, смотревшего, словно в немом кино, в кинематографе своей души дела своей совести, дела своих рук. Пройдет еще несколько лет, и в творчестве Симонова появится пьеса «Четвертый», где герой, ожидая, пока ему сварят кофе, всего за полчаса, не сходя с места, просмотрит заново всю свою жизнь, встретится с погибшими друзьями, вспомнит тот психологический поворот, на котором свернул когда-то с прямой и честной дороги.
Прием, найденный в мелодраме «Русский вопрос», станет потом психологической основой, сюжетной канвой пьесы «Четвертый», написанной в совсем иной манере, когда бодрствующий человек видит словно на экране сновидений прожитую часть своей жизни. Этот прием был особенно удобным и плодотворным для раскрытия той проблемы, которую уже предощутил Симонов в своем «Русском вопросе», но которая еще не была ведущей проблематикой послевоенной литературы — человек и его совесть. В момент появления пьесы «Четвертый», после XX, XXII съездов КПСС, разговор о гражданском мужестве стал особенно значительным разговором в нашей литературе. Этой теме целиком и посвящена драма «Четвертый». Начало ее, преддверие ее мы уже найдем в «Русском вопросе», в образе журналиста Смита, долгие часы вглядывающегося не только в жизнь и не только в окружающих, но и в себя самого, в самые потаенные глубины своей души. Прошли годы, многое изменилось и в жизни и в политических, экономических связях двух стран, несколько ослабло напряжение «холодной войны», активнее стали встречи людей, служит большему взаимопониманию искусство. И поэтому сейчас пьеса «Русский вопрос», может быть, и не будет вновь осуществлена на наших сценах, может быть, и покажется при новом чтении она наивной, лобовой, излишне безапелляционной. Но судят о произведениях не только по жизни их в будущем, но и по тому сегодняшнему, сиюминутному значению, которое они имели для своих современников. А пьеса «Русский вопрос» имела значение и воспитательное, и пропагандистское, и эстетическое. Ее психологическая манера письма, которая кажется нам сегодня недостаточно глубокой, тогда производила сильное и, как это ни странно, не всегда благоприятное впечатление. Отзвуки этого неприятия определенного психологизма «Русского вопроса» мы найдем в выступлении самого Симонова в 1949 году. Говоря о своих упреках к другим драматургам, он относит следующий упрек и к себе: «Мне думается, что в «Русском вопросе» К. Симонов мог бы меньше заниматься раздвоением личности херстовских корреспондентов и глубже, и острее показать их в их реальной повседневной антисоветской деятельности» [14]. Значит, на фоне других пьес на так называемую «международную тему» «Русский вопрос» был пьесой особенно психологически разработанной, особенно человечной. И будем во всем этом видеть достоинства пьесы, если мы хотим быть верными реальной атмосфере того времени.