В чем же дело? Почему так сух, замкнут писатель, когда разговор в его книге заходит о личном, почему так избегает он в «Живых и мертвых» лирических эпизодов, воспоминаний и напоминаний? Да потому, что новое понятие «личного» рождается в этом романе, новое понятие внутреннего мира человека, его связей с близкими и родными. В «Живых и мертвых» личное людей — тоже война, внутренний мир их — тоже мысли о войне, да и сами они, как пишет Симонов, война. Синцову больше не нужно вспоминать о дочери, в том традиционном смысле, когда воспоминания — это нечто отдельное, личное, только твое, на секунду выключающее человека из общего ритма и труда военной жизни. Он вспоминает о ней, воюя с фашистами, он страдает за нее, ненавидя войну, и для этого не надо отдельных эпизодов-воспоминаний. И думается, что Симонов, подойдя в «Живых и мертвых» к новому типу военного романа, где личное не существует на фронте отдельно от воинской жизни, где история сливается с биографиями и судьбами, где единый образ солдата не распадается на бесчисленное количество ликов — отца, мужа, возлюбленного, сына, брата, жениха и т. д.,— что Симонов все же остановился на половине дороги. Еще одно авторское усилие — и собирательный образ солдата, первым вступившего в борьбу с фашизмом, из романа «Живые и мертвые» мог бы встать рядом с титанической фигурой Неизвестного Солдата, спасшего мир и цивилизацию, солдата, о котором мы не знаем ничего конкретно-биографического и в то же время знаем все. Но Симонов еще заставляет своего Синцова вдруг вспоминать о потерянной в начале войны дочери, он еще пишет встречу Синцова и Маши в пустой московской квартире, он еще велит своему герою тревожиться о жизни и здоровье жены, ушедшей на фронт. Симонов еще и начинает роман традиционно-личной, так сказать «семейной», как и полагается в обычном романе, стандартно-толстовской фразой: «Первый день войны застал семью Синцовых врасплох, как и миллионы других семей…».
Но потом, позже, ни семья Синцова, ни миллионы других семей не будут играть решающей роли в романе. Одна лишь солдатская семья станет его героем. Думается, что именно это и имел в виду Симонов, когда писал в своих теоретических статьях о старомодности так называемого семейного романа. Но сам он как автор еще не до конца воспользовался собственной идеей — неразрывным сплавом духовного мира человека на войне, где нет личного плана и отдельного от него коллективного бытия. Однако на лучших страницах романа мы постигаем этот новый душевный облик Солдата, мы понимаем его и ценим особый аскетизм писателя, когда он говорит об интимных переживаниях людей,— воюя, они их защищали, воюя, они их не отдавали врагу.
Роман «Живые и мертвые» полюбился читателям суровой и горькой правдой о первых днях и месяцах Великой Отечественной войны, когда терзала сердца горечь отступления, когда мучительно развеивались былые иллюзии о легких боях с бессильным врагом.
Было бы неверным сказать, что вот, мол, впервые Симонов наконец написал правду о войне, а до сих пор говорил нечто лживое, утешительное, не принимаемое народом. Было бы неверным не замечать, как это делается в иных статьях о романе «Живые и мертвые», того большого и благородного пути Константина Симонова в военной теме, который он прошел еще и до этого романа, готовясь к нему, собирая и мобилизуя все свои душевные силы для главного дела жизни. И хотя правда не делится на доли и части, все же есть в ней оттенки, есть своеобразная окраска, есть особые, зависящие от времени, точные акценты. Так, эмоциональной правдой было стихотворение «Ждя меня», фронтовой правдой была пьеса «Русские люди», психологической правдой были раздумья капитана Сабурова из «Дней и ночей» о том, почему такими детскими, наивными были наши представления о грядущей войне. Складываясь, все это выглядело большой человеческий правдой предощущений самого Симонова о том, какой тяжелой, серьезной и ответственной станет эта война. О войне, которую сам он прошел, Симонов всегда писал правду. Он только не мог написать, да и не чувствовал еще в этом необходимости, о тревожных вопросах, занимавших людей, увидевших отступление вместо наступления, он только не мог, да и не умел еще написать о людях трудных биографий и вместе с тем высокого патриотического долга, он только не хотел еще увидеть и написать таких героев войны, которые мыслили бы шире военного слова «есть». Все это появилось в романе «Живые и мертвые». В этом романе слились все разрозненные, разбросанные частицы той правды, которую тщательно и мужественно собирал Симонов по дорогам войны. Здоровая атмосфера жизни страны после XX и XXII съездов Коммунистической партии органически слилась с собственным стремлением писателя Симонова рассказать обо всем, чего не договорил, не написал, не сумел или не посмел он рассказать в своей беспрерывной и многолетней военной летописи, фронтовой эпопее, в своей стихотворно-драматургически-прозаической хронике Великой Отечественной войны. И главное — рождается в этом романе философское, политическое, граждански емкое понимание правды не как чего-то застывшего, одностороннего, субъективного, вбирающего одни стороны процесса и не замечающего других. Правдой в этом романе Симонова становится все то, что прожито и выстрадано человеком, что имеет в себе тенденции будущего, что, убивая сегодня, может возродить завтра, что, вызывая огромную сердечную боль и резкую критику сейчас, не уничтожает нерушимой веры людей в нашу окончательную победу. Правда здесь — это и отступление и наступление, и трагедия первых месяцев войны и героический отпор немцам под Москвой, правда — и бюрократическое бездушие военного корреспондента Люсина и большое человеческое сердце генерала Серпилииа, правда — дезертирство капитана Баранова, правда — и неслыханный героизм сотен и тысяч солдат.