И думается, еще и поэтому так органично вошла пьеса Симонова «Русские люди» в число лучших пьес Великой Отечественной войны, что драматургу, как и его героям, не потребовалось никакой особой душевной перестройки, никакого времени между событием и его осмыслением.
И даже когда есть в драме «Русские люди» персонаж, перестраивающий свою штатскую психологию на новый военный лад,— корреспондент Панин,— он делает это так легко и безболезненно, без особых и сложных переживаний становясь безупречным военным, что кажется, будто бы душевная эволюция характера Панина нужна была автору больше как привычный штамп, но не как истинное его представление о разнице слов «военный» и «штатский». Для Симонова такой разницы, такого разрыва не существует, он сокращает его и для Панина; разве же не естествен мгновенный переход из одного состояния в другое — ведь в душе все готово, все выношено, все созрело. И если в «Песне о черноморцах» Лавренева путь одного из героев пьесы — писателя, находящего свое истинное место в событиях войны,— труден и долог, путь симоновского Панина естествен и прост. Мира так и не оказалось в душах героев Симонова, не успел он там укрепиться, обосноваться, голоса близкой войны тревожили этих людей, вспугивая мирную тишину. В «Русских людях» нет, например, ничего похожего на известную сцену из «Фронта» Корнейчука, когда фронтовики вспоминают перед лицом надвигающейся опасности о доме, об оставленных близких, о радостях мирного бытия. Нет такой сцены в пьесе Симонова не только потому, что он ее не придумал, но еще и потому, что она не органична для его героев. Воины из произведений Симонова не могут вспоминать о днях мира со вкусом и долго — этого вкуса они еще не почувствовали, каждый мирный их час был отравлен мыслями о близкой войне.
И если разведчица Валя в «Русских людях» будет говорить о своей деревне, о березках и о качелях, то не для того, чтобы вспомнить мирную жизнь, но для того, чтобы более четко определить смысл слова «Родина», за которую она и ее товарищи идут умирать.
Многие произведения в канун Великой Отечественной войны отмечены этим тревожным предчувствием близящихся военных событий, но, быть может, нигде так определенно, так почти осязаемо не вставала эта тревога, как в произведениях Симонова. Будто о сегодняшнем, уже решенном и историей, и им самим, и его товарищами деле говорит Сергей Луконин о последнем фашисте, который поднимет руки в последнем фашистском танке на улицах Берлина, куда придут наши войска. Словно живое предвидение звучат строки из стихотворения Симонова 30-х годов — «Однополчане»: «Как будто мы уже в походе… Под Кенигсбергом, на рассвете мы будем ранены вдвоем…», наконец,— самое точное:
Святая ярость настутшенья,
Боев жестокая страда
Завяжут наше поколенье
В железный узел, навсегда.
И вот это постоянное ощущение душного военного предгрозья, никогда не оставляющее писателя Симонова 30-х годов, свелось к душевному признанию им всего двух профессий, настоящих мужских профессий,— журналиста и воина. Постепенно и эти две профессии сливались в жизни, в его сознании в одну — и через годы фронта пройдет военный корреспондент Константин Симонов и военные корреспонденты, его герои, Лопатин, Синцов, Вайнштейн, Ермолов…