Командир полка, полковник Бабуров — вот первый враг, встреченный Пантелеевым еще до того даже, как он увидел фашистов. Бабуров, смертельно испугавшийся ответственности, Бабуров, думающий во всем происходящем только о себе, Бабуров, не знающий, где его бойцы, отдавший на верную смерть лучших, молодых, полных жизни,— этот Бабуров уже сам по себе был врагом Пантелеева, Левашова, человеком, мешающим победе. «Откуда в Красной Армии, в Красной, в Рабоче-Крестьянской, в той, которой он отдал жизнь… — думает Пантелеев,— откуда в ней взялись эти чуждые ее гордому имени люди? Люди, которые боятся донести о неудаче больше, чем самой неудачи, боятся ответственности за потери больше самих потерь! Люди, которых, должно быть, до конца вылечит или до конца разоблачит только сама война!» И пусть не хватает знаний, умения, не так это страшно, страшно другое, — раздумывает Пантелеев,— почему нет у иных людей гражданского мужества, того мужества, которое неотделимо от советского человека, о котором слагались легенды и песни? Где же оно, это гражданское мужество Бабурова, кто сделал его врагом Пантелеева? Когда Симонов писал свои фронтовые корреспонденции 1941 года, он еще не мог спрашивать себя об этом, он не мог еще искать причин, лишивших иных наших людей гражданского мужества. И если самих людей типа Бабурова он уже видел — так, например, в «Русских людях» рядом с героическим комбатом Сафоновым возникает фигура труса и предателя врача Харитонова,— то причин их падения автор тогда еще не искал, да и не мог искать. Трусость, слабость духа — вот и все, чем объясняет он поведение Харитонова среди гитлеровцев. Не то с Бабуровым. Здесь речь не об одной трусости. Здесь речь о характере, исковерканном несправедливостью, а теперь уже противоположном любому чувству ответственности, готовом на очковтирательство, на показуху, наконец, на преступление, если только можно будет снять с себя хоть долю, хоть часть обязательств, долга перед людьми.
И в «Южных повестях» Симонов уже не только спрашивает устами Пантелеева, откуда они, эти люди, но в чем-то и отвечает. В частности, в характере Бабурова решительную роль сыграло то обстоятельство, что «в тридцать седьмом году его, военного комиссара… вдруг пришли и арестовали». «Когда Бабурова арестовали и потребовали, чтобы он признал соучастие в каком-то заговоре, о котором он не имел представления, он на всю жизнь испугался… испугался всякой ответственности, которую ему правильно или неправильно могли приписать». Так же несправедливо был в свое время арестован и Серпилин из «Живых и мертвых», но он выдержал, не сломился, не упал духом, не поверил в дурное ни в себе, ни в своем народе. Не выдержал, сломался Бабуров, и вот теперь его собственная духовная пустота, его собственная душевная омертвелость стоит сотен прекрасных жизней. И, столкнувшись с настоящими, сильными духом, большими людьми, Бабуров должен уйти, умереть, перестать существовать. И Бабуров стреляется, стреляется сам, пока еще не последовало ему никакого наказания, пока еще не известно, как решит судьбу его Пантелеев, стреляется от одной лишь встречи с ним, с человеком, чья сила духа — живой укор его сломленной совести.
Пантелеева убивает осколком фашистского снаряда здесь же, на восемьдесят втором километре Симферопольского шоссе. Но если бы рану в его сердце искал не только врач, но и историк, социолог, художник, они нашли бы там еще одну рану — рану обиды, боли, тяжкой гражданской муки за изломанные судьбы Бабуровых и ему подобных.
…С политработником Бастрюковым вступает в конфликт комиссар Левашов из повести «Левашов». И если Сабурову покалечили когда-то хорошую, честную жизнь, то Бастрюков сам впитал дурное, фальшивое, подлое. Он гибко и умно научился приспосабливаться и применяться, он выучился поддакивать и не верить, соглашаться и не разделять мнений, подчиняться и не считать это правильным. Он и до войны занимал видное место в армии и каждому испортил бы послужной список, если бы услыхал, что тот неуверен, сомневается, о чем-то раздумывает, неточно представляет себе наши силы и наши возможности. Но вот настоящей-то веры и не было в его душе, были лишь в ней установки и схемы, сводки и отчеты, законоположения и казенный, мертвый, выхолощенный оптимизм, который на поверку оказался трусостью, подлостью и неверием. И сегодня, когда стране трудно, когда гитлеровцы идут пока что победным маршем, подвыпивший Бастрюков раскрывает перед Левашовым свои истинные мысли и истинные надежды. Это созревший предатель, человек, готовый служить фашистам, если они возьмут верх, в чем он сейчас даже и не сомневается, в душе его все уже давно решено и Советская Армия обречена бесповоротно. И какая-то тайная тревога проскальзывает в сердце Левашова. Ведь можно пойти и рассказать, рассказать всем о цинике Бастрюкове. Но не идет Левашов. В Бастрюкове видит он нечто большее, чем шкурника, паникера. Он угадывает в нем доносчика, человека, который выучится сажать, арестовывать, доносить, писать анонимные письма. Грязная муть, темный, дурной осадок, останется потом на много лет в душе Левашова. Два впечатления вынесет он из этих первых южных боев — разговор с Бастрюковым и последнее мужественное рукопожатие своего умирающего командира. Эти два впечатления — отталкивающее и светлое — словно слились в душе Левашова. Память о мертвом Муратове прошла с ним и до его собственных последних минут у победных стен Сталинграда.. А память о живом Бастрюкове тоже прошла с ним, и однажды он, больше не в силах молчать, поделился своими соображениями насчет скрытого предателя Бастрюкова с новым своим другом комбатом Синцовым. Было это все уже в другом произведении Симонова, в романе «Солдатами не рождаются», но было все с теми же людьми — Левашовым, Синцовым и Бастрюковым. А потом и Синцов, тяжело раненный, потерявший любимую жену, не забудет об этом рассказе погибшего Левашова и как нечто чрезвычайно важное сообщит приехавшему к нему в госпиталь генералу Серпилину. И ведь прав был когда-то Левашов, ведь действительно выпутался, выжил Бастрюков и уже раздумывает теперь в романе «Солдатами не рождаются» о том, как бы это поскорее и половчее донести на несимпатичного ему, видящего его насквозь Серпилина. И уже мотивировки готовит и обвинения группирует против Серпилина продажный, циничный Бастрюков. И вся эта история с Бастрюковым, длинная история, начатая в повести «Левашов» и так и незаконченная пока что в романе «Солдатами не рождаются», тоже в чем-то постижение причин тяжких неудач начала войны. Бастрюков назывался тогда политработником. Какая в самом этом сочетании сквозит трагическая ирония — политическая работа, ведущаяся человеком, не верящим в ленинскую политику. И Серпилин — в лагере, а Бастрюков — на свободе. И когда Серпилин наконец на свободе, Бастрюков снова думает, как бы поскорее вернуть его в лагерь. Трагическая бессмыслица, дорого стоившая Советской Армии и советскому народу.