Мы не слышим голоса Серпилина, рассказывающего, о чем он сейчас думает. Серпилин молчит. Но звучат, говорят, спорят как бы сами его мысли, вызванные на свет не только волею автора, но и страстной силой, напряжением беспрестанной мыслительной работы героя. «Серпилин слушал и думал о колесе и о спицах и о том, что значило… быть сломанным. Был ли он сам сломан в этом колесе? Да, конечно, если говорить о сломанной на целых четыре года судьбе бывшего комбрига Серпилина… Однако он остался жив и вышел на свободу и, как его ни ломали, сросся. И не только сросся, но жил, не думая о том, что у него переломы и надо быть осторожней». И это и многое другое узнаем мы о Серпилине не от автора, не из рассказа героя, не из рассказов о нем окружающих, но как бы из самого его внутреннего мира. Читателю как бы разрешено услышать человеческую мысль.
Есть еще одно новое качество в характере Серпилина — постоянное духовное самоусовершенствование, умение анализировать не только чужие, но и свои поступки, свои мысли, даже самые случайные, преходящие. А вдруг они плохи, нечестны,— и тогда останется осадок, останется какая-то душевная муть, душевная нечистота. Почти каждое действие Серпилина сопровождается его пристальным и строгим взглядом — взглядом в себя: а так ли на самом деле хотел ты, чтобы получилось, как получилось? а действительно ли совпадает высказанное и сделанное с внутренними побуждениями? И только пройдя эту постоянную личную нравственную проверку, Серпилин чувствует себя спокойно и твердо, не только потому, что им довольны другие, но раньше всего потому, что доволен он сам.
Тяжкое служебное преступление совершил командир полка Барабанов. Серпилин уже давно понимал, что он не годится на эту должность, и все же терпел его. Почему? Этот вопрос тут же, до автора, до читателя, задает себе сам Серпилин, не только не прячущийся от тревожных вопросов, но, напротив, с какой-то нравственной неизбежностью идущий сам к ним навстречу. «Тут было две правды»,— отвечает себе, и никому другому, Серпилин о Барабанове, потому что никто, собственно, и не спрашивает его о том, почему Барабанов был командиром полка. Объяснив себе обе эти правды,— во-первых, он не любил спихивать неудачные кадры на чужую шею, а во-вторых, назойливыми просьбами убрать Барабанова не хотел портить отношений с командующим армией,— объяснив себе обе эти правды, Серпилин должен был теперь оценить каждую из них, чтобы потом можно было уважать или не уважать себя. И одну из них — правду о том, что не хотел портить отношений с командующим,— Серпилин называет «неутешительной», стыдной, такой, которую нельзя молча носить в своей душе, за которую еще придется, даже если никто не спросит, так же, как и Барабанову, сказать: «Виновен». Люди, а не танки, не бои, не даже победы или поражения — вот что главное для Серпилина. Он очень умеет видеть, ценить и различать людей, никогда ни о ком не забывая в сутолоке фронтовых будней. Высокомерия, холодного генеральского высокомерия нет у Серпилина. И если он забывает лицо или фамилию, то не старается скрыть это вежливо-ласковым безразличием, но огорчается, мучается, делает над собой усилие и по-человечески радуется, вспоминая человека.