— Смотрите дальше, как продолжается рамка.
Вслед за движением его руки от верхнего пейзажа вниз рамка превращалась в узор цветов, трав, птичьих головок, и все это неслучайно, сказочно символично. Лист переворачивался. Костя говорил:
— Смотрите, какой символ утра. Прежде всего белый, бледный тон рассвета. Василиса, раздвигая кущу, смотрит со страхом на белого всадника. Конь белый. Поглядите, какая рамка у этой картинки. А вот рамка всей страницы.
— А это символ красного дня, — продолжал он, указывая на яркую, всю в радостных красках картинку, — девица в доспехах витязя на гнедом коне пробирается сквозь чащу, гордо вздымая светлый меч.
— Как это ловко он изобразил, — отозвался Юра Михалкин. — Какой меч, и как браво она его держит! Сама очень хороша лицом и девичьим станом.
— Ты не туда смотришь, — проговорил Костя. — Ты смотри на окончание меча. Меч светится, горит, из него пламя начинается!
Прошли годы, и нечто похожее появилось в картине Васильева «Огненный меч». Как всегда, это было сделано по-своему, по-васильевски: оригинально, смело, без оглядки на Билибина.
— А вот такой загадочный живописный вечер я бы только мечтал нарисовать, — продолжал Костя. — Посмотрите, во весь лист плотной, похожей на кожу бумаги едет прямо на нас огромный темный всадник — символ вечера. Все в его мягко опущенных плечах и голове, в очертаниях коня успокоительно и щемяще грустно, чувствуется легкая плавная поступь всадника. Вокруг разливается в сиреневых и лиловых красках упоительная красота родной вечерней природы.
И так каждую сказку непосредственно, живо раскрывал художник. Навсегда запомнилось друзьям это настоящее ощущение живого трепета каждой страницы сказочных альбомов. Потом они видели у Кости сказки, иллюстрированные Васнецовым. Видели и специальную литературу о Билибине и узнали, что Костя пристально изучает каждый узор, орнамент, каждую заглавную букву в ее неповторимом ритме.
Неслучайными были в Костиной библиотеке и букинистические книги — «Русские сказки» Афанасьева и других составителей с неповторимой образностью русской разговорной речи.
Сам Костя, случалось, неподражаемо читал их вслух, а то и по памяти произносил целыми страницами так колоритно, что в этот момент походил на некоего древнего мужичка-сказителя.
В такие вечера Костя становился необычайно откровенным и любил вспоминать:
— Когда я учился в Москве, то по необъяснимому влечению часто уходил с уроков и шел в Третьяковскую галерею, и оставался там до самого закрытия. У каждой картины мне было хорошо. Это была и прогулка для меня, и лес, и река. Я до сих пор не пойму, не могу объяснить, почему мне это так сильно нравилось. Я долго копил деньги, и первое, что купил в жизни, — это толстый альбом репродукций картин Третьяковской галереи. Кажется, качество было великолепным.
А самое яркое и самое сильное впечатление о живописи у меня осталось после того, как я увидел «Золотую осень» Левитана в букваре. Краски были такие чистые, сияющие, что, сколько ни смотрю сейчас на репродукции, такого впечатления не рождается. И очень жаль.
Он любил говорить о Волге его детства, о незабываемых ее излучинах и лугах:
— То, что было, — это потерянная сказка. Когда вода после весеннего половодья уходила, оставались на лугах мелкие озера, и мы, дети, ловили в них рыбу. Я и сейчас вижу все контуры берегов, все луга и протоки, когда иду по первому прозрачному льду, покрывающему реку.
Тонкий психолог, наделенный глубоким чувством такта, Васильев был очень доброжелателен к своим товарищам. Его манера держаться представляла собой соединение вежливой внимательности очень образованного умного человека с чувством собственного достоинства, художника, объективно оценивающего свой талант. При этом не было и тени высокомерия или самолюбования, что бывает свойственно подчас одаренным людям. Талантливый собеседник, Васильев остро чувствовал и понимал истинные духовные устремления и внутренний мир человека, с которым общался.
Громко смеялся над изобретенным Блиновым перевертышем, который можно читать как слева направо, так и наоборот: «Там, у зубра, — ад. Да, арбузу — мат». При этом он произносил эти слова, размахивая руками: «Молодец же ты, и рифму, и ритм сохранил». А затем вдруг с видимой серьезностью говорил Блинову: «Смысл перевертыша от автора подчас не зависит, и иной раз этого смысла гораздо больше, чем можно себе представить».