- Рад, - я ответил ей принужденной улыбкой.
- И Катя наконец проснется, - вспомнила вдруг Рита.
Меня это удивило. О Кате я вспоминал редко и только с раздражением. Несмотря на то, что в результате она оказала мне услугу своим контрактом, поминать ее добром я не мог. Хотя, возможно, она заслуживала сочувствия – весь этот год она пролежала в коме, отдав свое время в счет оплаты контракта. И на мой взгляд, именно она больше всех пострадала от него. И, скорее всего, после пробуждения ее ждет большое разочарование, когда она выяснит, что страдала зря. А Рита о ней беспокоится, что за чудная девочка.
- Надеюсь никогда с ней больше не увидеться, - признался я.
- Это очень благородно с твоей стороны, - без малейшего сарказма заявила она.
- Почему это? – я опешил.
- Мне кажется, Катя очень расстроится, если узнает, что ее месть не удалась. И твой довольный вид расстроит ее только еще сильнее.
- А то, что она наградила тебя контрактом, который ты терпеть не можешь, тебя больше не возмущает? – не смог удержаться, чтобы не поддразнить ее.
- Как бы сильно я не возмущалась по этому поводу, - Рита неожиданно посерьезнела. – Но если быть честной, то этот контракт – лучшее, что со мной случилось.
- И со мной тоже. – вынужденно признался я.
Потому что сейчас, спустя год после заключения контракта, все, что было ненавистно нам обоим в нем, перестало иметь значение. И я, и Рита – для нас обоих контракт оказался спасением. Ее он освободил от непомерного долга и угрозы потерять жизнь во имя исполнения чужих желания. А меня избавил от безумия и судьбы отцеубийцы. Поэтому мой ошейник больше не вызывал у меня гнева.
А мысль о том, что сегодня этот ошейник будет снят, порождает у меня не только облегчение, но и панику. Я не хочу, чтобы наша связь с Ритой разрушилась.
Мое признание заставило девушку смутиться. Возможно, она никогда не задумывалась, что я могу испытывать благодарность из-за своего контракта. Но я рад, что она это поняла.
- Спасибо тебе, - Рита обняла меня.
И до чего мне не хочется выпускать ее из объятий. С неохотой я отстранился и аккуратно заправил ей непослушную прядку за ухо:
- Значит, сегодня ты уезжаешь?
- Да. И так много пропустила…
- Уверен, ты легко наверстаешь, - я улыбнулся.
- Надеюсь, - она вздохнула, но все же нашла в себе силы ответить на улыбку.
- Я буду тебе писать, - пообещал вдруг.
Она обрадовалась. Искренне совершенно, глаза засияли, а улыбка перестала быть робкой. И та тревога, которая снедала меня с самого утра, прошла. Рита больше не боится меня. Она не против сохранить наше общение, а значит… Можно вздохнуть свободно. Мы останемся друзьями. Пока. А потом – посмотрим. Я не упущу своего.
Мы разговорились, больше не касаясь темы контракта. Легко и непринужденно болтали ни о чем – и обо всем на свете. О планах, будущем, ожиданиях… о прошедшем лете и учебе, о друзьях и о группе. Словно пытались наговориться на целую жизнь вперед. Я не знал, как на меня подействует окончание контракта – да и никто не знал, поэтому я пользовался последними минутами, когда мог быть в себе уверен. А затем наше уединение нарушили отец и Лара. И я осознал – время пришло.
Воздух наполнился знакомым, хотя и позабытым гудением, словно от линий электропередач. Он словно сгустился, и посреди гостиной взметнулось пламя, принимая очертания фигуры той, что год назад воззвала к джинам.
- Контракт исполнен, - провозгласил джин.
Меня скрутило болью, и на ногах я удержался чудом. Тело словно пронзило ледяным разрядом, и в следующий миг с моего горла исчезла джиновская удавка.
Джин исчез.
Я свободен.
Я повторял эти слова, пытаясь проникнуться ими, пытаясь осознать, что действительно пережил контракт. Я прислушивался к себе, к своим ощущениям в поисках различий – между тем, как стало сейчас, и как было только минуту назад. Я чувствовал, как пробуждается тело, сбрасывая оковы чужих приказов, как уходит напряжение, вынуждавшее его исполнять чужую волю, и возвращается полузабытое…
Рита!
Слишком увлеченный собственными ощущениями, я забыл о ней! И, вспомнив, почувствовал острую необходимость увидеть ее. Обнять, расцеловать… Да, в моем к ней отношении не осталось ничего платонического, как я и подозревал.