— Через три часа закрытие турнира и банкет! Не опаздывайте!
— Хорошо, — ответил я и вышел на улицу.
Четыре часа подряд я медленно ходил по улицам этого подмосковного городка, испытывая необычайное облегчение.
Стемнело.
Я подошел к большому зданию, где проходил турнир и заглянул в сверкающие окна банкетного зала. Участники, организаторы, журналисты, разные деятели стояли кучками, держа в руках бокалы с шампанским, и разговаривали. Мои глаза, немного привыкнув к ослепляющему свету, отыскали Риту. Рядом с ней находился Володя, что-то оживленно втолковывая моей бывшей любимой. Рита поминутно оглядывалась на вход, как будто ожидая кого-то. Я, постояв около окна минуты две, повернулся и направился в гостиницу.
Войдя в номер, быстро принял ванну и лег в постель. Нервная система знакомо зудела беззвучными покалываниями миллионов невидимых иголочек. Огромное напряжение спадало, и организм властно требовал отдыха. Я потянулся, щелкнул тумблером настольной лампы и через пять минут крепко заснул.
...Странный звук вывел меня из состояния сонного блаженства.
«Боже мой, что это? Неужели опять они — горничные с уборкой... так рано, мать их!»
— Попозже! Сплю еще! — выкрикнул я, не размыкая глаз.
За дверью стало тихо. Я повернулся на другой бок и уже снова задремал, как стук в дверь повторился. Я открыл глаза, посмотрел в окно и молниеносно сел на кровать. Внезапная догадка прошила меня насквозь. На улице было темно.
«Значит, это не горничная, а...»
Я вскочил и быстро оделся. Сердце мое выскакивало из груди, когда я лихорадочно поворачивал влево ключ, торчавший в замочной скважине. Я потянул дверь на себя, и она медленно открывала моему взгляду фигуру в красном платье, стоящую напротив — Рита... — теперь и мои пальцы задрожали, как несколько часов назад её.
— Можно войти? — незнакомым голосом произнесла она.
— Да... конечно... — я посторонился, и она прошла в комнату, легонько задев меня плечом.
...Я жадно целовал такие знакомые губы, и боль, что преследовала меня по пути домой в далекий памятный вечер, как будто возвращалась из небытия. Она расплывалась щемящей нежностью по всему телу, отзываясь какими-то неведомыми до этого звуками, ощущениями; то отпуская меня от себя, то вонзаясь клинком в самые глубины души, неизвестные до этих сладостных минут. Рита ласкала меня с жадностью женщины, потратившей много лет на что-то другое, ненужное, чуждое её организму, так долго ожидавшему Любви, а вместо неё заключенному в застенки казематов однообразных будней. Я целовал её между красивых ног, — она стонала, запрокинув голову и вонзаясь острыми ноготками рук в мои плечи. Сладкий вкус её естества будоражил мое сознание, и в эти минуты я любил её, забыв все годы горького ожидания, все внутренние клятвы, которые я давал себе, забыв все лишения, которые я был вынужден терпеть на пути к этому проклятому званию.
Рита шептала мне на ухо слова раскаяния, одновременно она забавно комментировала наши любовные ласки, её «зайчишкина» щербинка постоянно открывалась мне в знакомой родной улыбке. Я трогал пальцами эту щербинку, объясняя, что только за нее когда-то давно полюбил такую недоступную девушку, а она смеялась, шепча мне, что какой же я негодяй, что не сделал сегодня победный ход в нашей партии.
— Все равно ты выиграл... ты выиграл... я дурочка... мне надо было догадаться сразу, какой ты у меня гордый... — тихо говорила она, двигаясь в такт вместе со мною.
Я целовал её красивую грудь, и Рита резко реагировала, когда мои губы бисеринками нежных прикосновений перемещались чуть выше набухших сосков, и гладила меня по голове нежными пальцами; крепко прижималась ко мне внизу, с расширенными глазами получая те неведомые мужчинам импульсы, когда кажется, что душа улетает куда-то далеко вверх и вот она, уже не в теле, а стремиться в бездонную высь.
— Вот как это, значит, бывает... — тихо прошептала она, когда её тело, извивавшееся дугой в таком полете души, успокоилось и блаженно замерло в расслабленных объятиях.
— А ты разве не испытывала это раньше? — ошеломленно спросил я, заглядывая Рите в глаза.
— Нет... никогда, — прошептала она. — Это меня Бог наказал, наверное... за то, что я тебе тогда сказала, это ты, только ты — настоящий гроссмейстер... пусть не в этих дурацких шахматах... а здесь... со мною... здесь... в любви...
Я целовал её в небольшие ямочки на щеках и нежно вытирал катящиеся из глаз слезы. Мы говорили, перебивая друг друга, и все слова как будто наполняли до краев один большой сосуд, название которому — нежность.
Наступило утро.
Солнце проникало через тяжелые шторы на окнах и веселыми зайчиками прыгало по паркетному полу. Я, опустошенный, лежал, закрыв глаза, и прислушивался к себе. Рита сладко сопела на соседней подушке, подложив локоть под голову. Странные ощущения испытывала моя душа в эти минуты. Я тщетно пытался возвратиться в то состояние, которое испытывал несколько лет назад, и — не мог. Что-то новое, неизбежное, неуловимо жестокое поселилось внутри меня и, как я не старался прогнать его вон, — не получалось.
«Опустошение? Очень похоже. Ведь говорят так правильно: Цель — это ничто, движение — всё. И что теперь? Неужели я могу постичь что-то еще, более высокое и недостижимое мне? Не знаю... думаю — вряд ли. Такое повторить? Нет, это уже будет совсем не то, совсем по-другому».
Рита зашевелилась и повернулась на другой бок. И в эту секунду я понял, что так мучает меня. Я с пронзительной отчетливостью ощутил, что тогда — в той пятнадцатиминутной поездке, а не сейчас — вместе с ней в постели, тогда — тесно прижавшись к куртке и вдыхая незнакомо-волнующий запах её волос, а не теперь — когда я могу гладить руками её голое тело; да... именно в автобусе я был по-настоящему счастлив той завораживающей неизвестностью наших будущих отношений, тогда я наслаждался блеском её глаз, с замиранием сердца; тогда я любил Риту всей силой своей наивной души, на которую она была только способна. И это чувство сгорело в пламени атак многочисленных шахматных баталий, когда я, образно выражаясь, — обдирая руки и душу до крови, лез наверх по этой высокой горе под названием — титул гроссмейстера. Я поднялся на вершину за минуту до своего добровольного поражения, и сам же теперь падаю вниз, потому что выше той Любви ничего не бывает. А она умерла.
Мы пили кофе и разговаривали ни о чем, когда зазвонил телефон. Я снял трубку:
— Да? Привет, Володя. Когда? А... минутку, я тебе скоро перезвоню.
Рита с любопытством посмотрела на меня.
— Друзья беспокоят?
— Да, — ответил я, помешивая ложечкой сахар.
Она помолчала и спросила:
— Когда у тебя будет новый турнир?
— Никогда.
Глаза Риты расширились.
— Как? Почему... ты что? — она начала догадываться о причинах некоторой моей холодности утром. Потом, еще помолчав, задала главный вопрос:
— А как же... как же мы? Я не могу без... — она чуть не сказала «без тебя», но самообладание и гордость взяли верх:
— Без шахмат, без игры, а ты всё... бросаешь? — каждое слово давалось ей с большим трудом.
— Не знаю. Там видно будет, — спокойно ответил я.
— А что ты сегодня будешь делать?- с некоторой надеждой спросила она.
— Сейчас увидишь.
Я набрал домашний номер Володьки Соколова и весело крикнул в трубку:
— Вовк! Как там? Аппаратура настроена?? Отлично! Я еду!