— И разве можно было подумать такое? — закончил свой рассказ солдат-фронтовик. — Бикса, финтифлюха, а окончательно совести своей не растрясла. Вот тебе уличная пташка, а вот тебе твой славный пан чотарь… Вся эта шатия охоча не только до фальшивых керенок… Поверь, Назар! Не зря от деда своего еще слышал: «Убогий мужик и хлеба не съест, а богатый и мужика слопает…»
Если раньше на острые реплики хромого у Назара находились ответы, то теперь, подавленный событиями последних дней, он больше молчал. Молчал и думал. И даже не вспоминал песни, которые душевно исполнял на своей звонкой бандуре, когда нечем было возражать. Он молчал, зажав обеими руками щеки со следами синяков. А потом, глядя в упор на мастера, загоревал:
— Страшно. Очень страшно, солдат. Я не из боягузов, а как подумаю, сердце колотится. Этой ночью нас вместе с черными запорожцами, шо вернулись из Крут, с броневиками поведут разоружать один курень из полка Сагайдачного. Говорят — бунтует… Подумать только — свои на своих. Такого еще не бывало…
Солдат, возившийся с закваской опары, уперся обеими руками в борта дежи. Затем вдруг начал торопливо сдирать прилипшие к рукам куски теста. Схватил с гвоздя ветхую шинелишку, папаху. Кинул Косте-бородачу:
— Явится хозяин, старшой, скажешь, пришел дилижанс из Яготина, явилась моя матка. Я слетаю на Печерск — и сразу назад. Понимаешь — треба…
У дверей солдат остановился, подозвал к себе подмастерья.
— Ты мне, Назар, спас жизнь. И я тебе не враг. Больше, товарышок, туды не ходи. Не захочешь, а вступишь в кровь. Помни: лучше хлеб с водой, чем пироги с бедой…
У стен «Арсенала»
…Ночью, как и говорил Назар, с трех сторон двинулись на Казачью, к казармам неспокойных гайдамаков курени «вольных казаков», полки запорожского коша, броневые машины. А в это время, захватив с собой все оружие, пулеметы, боеприпасы и покинув в поздних сумерках свои квартиры, по глухим киевским закоулкам, через Госпитальную гору, Кловский спуск и Крепостной переулок приближался к «Арсеналу» в полном боевом составе революционный курень из полка имени гетмана Сагайдачного во главе с Силой Мищенко. И состоял тот курень гайдамаков из таких же матросов-черноморцев, как и экипаж бронепоезда «Свободная Украина», который недавно побывал на Дарнице. «Сагайдачники» были с теми, кто хотел делить помещичью землю не карандашом, а штыками…
Было решение ревкома — дать повсеместные гудки к восстанию, как только отряды Красной гвардии со стороны Полтавы и со стороны Нежина приблизятся к Днепру. Но бесчинства заядлых гайдамаков и «вольных казаков» накалили обстановку. Особенно показали себя курени, битые под Крутами. Свою неудачу они вымещали на рабочих, на мирных гражданах. Одна искра могла тогда вызвать пожар. А тут целый курень, который несколько дней назад на митинге признал Ленина, признал Харьковское правительство, появился на территории Печерска с красными знаменами.
Стихийно возник митинг. После речей рабочие вместе с бывшими гайдамаками заняли боевые позиции и тут же отразили атаку «сечевиков».
Возглавить красную оборону Печерска революционный комитет поручил Силе Мищенко, бывшему штабс-капитану.
Красногвардейцы, хорошо знавшие свой район, сразу же послали подводы к оружейному складу, что у Лавры. Запаслись австрийскими винтовками, патронами к ним.
На следующий день мимо Дарницы шли спешно вызванные с фронта эшелоны усусов во главе с капитаном австрийской службы Романом Сушко. Были среди них и стрельцы сотника Чмолы. Усусов бросили на помощь запорожским куреням против «Арсенала». Чмолу с его «эвропейцами» поставили охранять Центральную раду.
С утра взялись за оружие Демиевка, Шулявка, Подол, а весь Киев забастовал. Если в дни боев со штабом Керенского не бастовали водопровод, городской транспорт, электростанция, пекарни, то теперь Стачечный комитет призвал к забастовке и к борьбе всех.