Опытный пропагандист Богуслав сразу же определил, что о Генуэзской конференции, которая должна открыться через каких-нибудь десять дней, знали все. Даже вяловатый казак Жменя из Славуты, который ходил на курсы помощников лекпома и не питал особого интереса к международным вопросам. С пайковой махоркой еще могла быть перебои, но не с печатным словом. «Правда», «Беднота», «Червонный казак» доставлялись исправно.
Усадив людей на завалинку, запорошив всем более чем щедро кременчугского вергуна и сам пуская густой дым изо рта и ноздрей, командир взвода рассказал поначалу то, что услышал у палатной буржуйки от пулеметчика Ивана Запорожца, прошлой осенью раненного в ту самую руку, которая всадила пулю в атамана Палия. Оказывается, царь погнал во Францию целую дивизию своей гвардии. Но те гвардейцы, среди которых был и Запорожец, как только началась революция, сказали: «Стоп!» А главный ихний генерал Фош натравил на гвардейцев арапов, лупил по баракам, из орудий, морил людей голодом. А они ни в какую… Тот Иван, посланный царем вместе с гвардией во Францию, набедовался там…
— Так вот, братва, спрашиваю вас, — по-отцовски убеждал товарищей своих Громада, — как можно верить буржуйству? У себя дома и то не уберегли, не схватили руку эсерки. А что там на чужбине? Много у нас Лениных? Победы победами, а ухо держи торчком. Сволоты хватает — своей, заграничной. А что мы без Ленина? Не думайте, хлопцы, что я собираюсь на этом делать какие-то моменты. А нехай каждый особо и потом все целиком выскажутся. Да! Предъявят свое железное слово…
И тут пошло. Перебивая друг друга, с завалинки казаки брали слово но очереди и вперебой. О том, что вместе с наркомом заграничных дел Чичериным поедет в Геную будто и Ленин, они услышали впервые от взводного. Все в один голос зашумели: «Нет, нет и нет!» Громада, пропустив за три года через свой взвод множество бойцов, всем им внушил сыновнюю любовь к вождю революции. Мало того, во всех трудных обстоятельствах он собирал всех и говорил: «Хлопцы, давайте посоветуемся с Лениным». А уже после того совета требовал от своей боевой единицы в целом и от каждого в отдельности жесткого повиновения и крутой дисциплины.
И вот что там, на глухой окраине Литина, говорили, то и постановили. И запевала Чебот, и отделком Веселуха, и неразлучавшийся со своей безотказной машиной «льюис» пулеметчик Иванчук, и казак Гмызя, и линейный боец Градобоев, и даже вяловатый всадник Жменя.
Постановили: передать думку взвода сотнику, своему политруку и самому комиссару полка. И тут же взводный дал всем людям увольнительную до самого отбоя. Пусть идут по всем дворам, где расквартированы прочие взводы и прочие сабельные сотни — а для этого уже надо податься в Борки, Вонячин, Селище, Литинские хутора, — пусть колотят во все барабаны, гудят во все колокола, бьют боевую тревогу. Пусть тормошат казачью братву и решительно подымают ее на железное слово…
И сам взводный не полез на сеновал. А влекло… Хотя более всего его тянуло в Борки, к доброй душе. Старшина сотни, старый дружок по шахтным закоулкам, советовал отложить поездку на завтра. А он возразил: «Ленивый дважды делает, скупой трижды платит. А я такой: задумал — сделал…»
Верхом на своем Барсучке, — это не то что топать по раскисшей тропке пешком тем же Екатерининским трактом, — взяв отпуск у сотника, подался он на Летичев, в соседний полк. Не было там у Громады дружков. Но стоит гукнуть: «А кто тут из шахтерского края?» — и сразу же отзовется не один десяток боевой братвы. Будь то в первом, в пятом или же в замыкающем — двенадцатом полку червонных казаков.
На хорошем коне, да на хорошей дороге, да при добром настроении легко и радостно проносятся в голове разные мысли. А Громада думал лишь об одном. Вспоминал заметки разные, прочитанные лишь вчера в харьковских газетах. Школа червонных старшин предложила Ленину не ехать в Геную, так как она не может доверять своего вождя старому гнилому капиталистическому миру. Проводилось и такое мнение — Ленин может выехать за границу лишь на мировой съезд Советов…
По дороге то и дело фыркал Барсучок. Едва сдерживая застоявшегося без всадника коня, Громада подумал: «Раз мой дончак расфыркался до нет сил, это к дождю».
Так и случилось. Нахмурилась даль, загрохотало над головой, и сразу же резанул дождь. Да еще какой! Мало того — на повороте у дьяковецкого дубняка шибанула а глаза молния, ослепила всадника. И следом же ударила гроза такой чудовищной силы, что видавший виды боевой конь взводного рухнул с ходу на колени.